РУБЛЁВ. Ах, какой прокурор бы из вас получился! Сейчас бросаю всё и сажусь — пишу для вас кассацию. Чем чёрт не шутит, может и помилуют? (Скорчивается в приступе боли. Постепенно распрямляется.) А посмотрел бы я на вас, если б вы дожили до этого кабинета, до этой проклятой должности, до этих надчеловеческих прав. Героя и тюремщика разделяет один волосок. Сегодня вы сверкаете глазами и идёте красивенько умирать за обречённую идею, а обернись история иначе — и сверкал бы глазами я, и справедливо обозвал бы вас палачом, а вы позвонили бы и сказали: в карцер на пятнадцать суток. Что? Нет?
ВОРОТЫНЦЕВ. Вы ослеплены собственными легендами. Наша власть никогда не имела ничего подобного вашему СМЕРШу.
РУБЛЁВ (наливает бокалы). Ну ладно. Не откажитесь со мной поужинать.
Воротынцев отстраняется.
Какая восточная дикость! А ещё обвиняют в партийной узости — нас! Чем виновата эта утка, что её изжарил наш повар, а не ваш? Ведь вы полгода голодали. Садитесь!
ВОРОТЫНЦЕВ. Я голодал не один.
РУБЛЁВ. Всех не накормишь.
ВОРОТЫНЦЕВ. Это ваш старый вывод. Отпустите меня в камеру.
РУБЛЁВ. Да вы сядьте!! (Протягивает ему ампулу.) По латыни немного читаете?
ВОРОТЫНЦЕВ (читает). Венэнум. Яд. (Возвращает.)
РУБЛЁВ. Смерть через повешение! — мучительная штука! Вам не приходилось наблюдать? Повешенный долго корчится, пляшет, отдельно руками, отдельно ногами, потом каждый мускул, каждый тяж сокращается сам по себе. А вы — солдат. На хрена вам это? (Льёт яд в оба бокала с вином.) Разделим, тут на обоих.
Воротынцев колеблется.
Айда на пару. Туда. (Пододвигает ему и себе.)
Воротынцев сел за стол, взялся за бокал. Молчит.
(Очень просто.) Честное слово, одному и мне страшно. Страшно. А вдвоём ничего. Будем друг на друга смотреть и глотать. Огонь внутри несколько минут и… Чего тянуть? (Пытается чокнуться.)
Воротынцев молчит.
Чокнемся и под стол на карачках. Боитесь тоже? Или думаете — вас помилуют?
ВОРОТЫНЦЕВ. Нет. Этого не думаю.
РУБЛЁВ. Так оцените. Неужели лучше, чтоб вас всовывали в петлю?.. Смерть равняет нас с вами. Ну, храбрей! Ваше здоровье, полковник! (Поднимает бокал.)
ВОРОТЫНЦЕВ. Вот странно. Вы меня застали врасплох. Ко всему готов был, а не к этому… Помилуют? Нет, я не жду. Я знаю, что казнь.
РУБЛЁВ. Или, может, думаете — за два дня у нас что перевернётся? Скинут нас?
ВОРОТЫНЦЕВ. Увы, нет. Теперь это надолго стало. Единственную возможность Второй мировой войны упустили — теперь это надолго всем на шею, ещё на двадцать пять лет. Европа так упала — теперь нескоро встанет. Да она была к вам расслаблена ещё и с девятнадцатого.
