ВОРОТЫНЦЕВ. Это я послушаю.
РУБЛЁВ. и в те же дни приходит в райисполком пригласительный билет: прислать в область представителя на празднование пятнадцатилетия энской стрелковой дивизии, формировалась она в Гражданскую войну в наших местах. Привелось поехать мне. Две гостиницы для гостей. Ковры и бронза. На каждом повороте — дежурные с кубиками, шпорами щёлкают, ремнями хрустят. Дверь на банкет распахнули — «Прошу пожаловать!..» — только что не «…господа офицеры!» Из Москвы приехали — с четырьмя ромбами. Хрусталь. Серебро. Невиданные вина. Невесомые печенья. Безшумные лакеи. Хо-хо-хо, думаю… Это только пятнадцатилетие. А — когда будем тридцать?
ВОРОТЫНЦЕВ. Очень забавно.
РУБЛЁВ. После ужина — бал в зале бывшего благородного собрания. Строго по пропускам, конечно. К подъезду — автомобили, чернь глазеет, милиционеры разгоняют. (Вздыхает.) Вот тут-то и понял я, что фельдшер был прав, пульса нет никакого… Где же враг? Мы привыкли считать, что враги — вы. А — они кто ж, директивы нам пишут, а? Сижу в этом блеске, вспоминаю деревеньки наши голодные, заготовок не сдавшие, — Черепениху, Квасниковку…
ВОРОТЫНЦЕВ (мягче). и почему же с той ночи не вступились вы за Квасниковку?
РУБЛЁВ. А — как? В ЦК писать? — то есть сесть в тюрьму и расстреляться? Я ж говорю, наши написали, пустили их в расход… С той-то ночи и решил я из деревни — бежать.
ВОРОТЫНЦЕВ. В Органы?
РУБЛЁВ. Да подвернулись Органы. (Пауза.) Я не апостол, за всех руками не намахаешься.
ВОРОТЫНЦЕВ. Очень жаль. Вот и я, вот и все мы в благополучии так рассуждали, и пока мы так рассуждаем — отнимает Бог у нас душу! Вы хотели секрет? — получите его. Потеряйте всё — и засверкают у вас глаза.
РУБЛЁВ. Ну-ну, вы тут меня сейчас поповщиной замотаете, отдай нательную рубашку, подставь правую щеку… (Оживляясь.) Да неужели я вам уступлю, что люди, которые делали революцию, были проходимцы?! Вы их не видели, этих людей, а я их лично знал. Кто дал вам право так их называть?.. В Тимирязевской академии был у нас секретарём парткома знаменитый Муралов. В вождях ходил. Был я у него на квартире. Десять лет прошло после революции, жил он на девяти квадратных метрах. Партмаксимум — и ниоткуда ни копейки!
ВОРОТЫНЦЕВ. Ну, распределители были? Раз-то в десять больше рабочего, а?
РУБЛЁВ. Стираная скатерть домашняя в заплатках, а на ужин — картофель в кожуре. Что скажете — были у вашего Николашки министры подобной моральной чистоты? На партийной дискуссии выступал он с речью от оппозиции. Мы имели инструкцию райкома: сорвать выступление, не дать ему говорить. Нас было большинство. и два часа мы слушали молча: от сочувствия лично к нему, от разрывающей боли за него. Ох и строгали ж нас за это потом!.. Уходя в ссылку, он не взял с собой ничего, потому что и не было у него ничего, только ружьё охотничье да собаку. Скажу вам, чего не знает никто: я приходил к нему прощаться. «Выше голову, Прохор! Лес по дереву не тужит. Если такие, как ты, понурятся, — кто ж у вас останется? Мы начинали — вам кончать. Берегите партию! Берегите революцию!»
