Что? Не так?
(Хохочет.) Я только потому и разговариваю с вами, что вы дрались как человек.
(Пауза. Садится.) Не надо разгадку русской революции искать в Лондоне. Так не бывает: процветающая благословенная империя, а кучка проходимцев дунула — и империи нет. Разложена такая могучая армия. Увлечён такой добродушный народ! Какою же силой? Не силой ли наших идей?
ВОРОТЫНЦЕВ. Прежде всего — силой ваших методов. А потом — да и обманом ваших идей.
РУБЛЁВ. Вот то-то и оно! Побейтесь лбом об эту стеночку.
ВОРОТЫНЦЕВ. Да, когда-то ваши идеи были очень сильны. Эти идеи были: на! бери! Вы же ничего не требовали, вы только давали: мир, землю, фабрики, дома. Это была идея удобная и неразорительная: вы раздавали чужое… В десятках миллионов русских душ вы пробудили дремлющий инстинкт лёгкого стяжания. и на мгновение вы обратились из кучки в массу. Но очень скоро вы раскружили матушкино наследие, и идея ваша стала: даёшь! дай! — вам дай. Вот уже двадцать пять лет как вы ничего не даёте, вы только требуете, вы только берёте: мускулы, нервы, сон, семейное счастье, жизнь. и опять вы обернулись из массы в кучку. Почему теперь вы не суёте — на! на!?
РУБЛЁВ (выходя из боли, медленно). А я, признаться, звал вас и думал, что вы будете говорить мне… (пауза) о чём-нибудь другом… (Пауза.) Ну, там… (Пауза.)
Воротынцев внимательно смотрит на Рублёва.
о переселении душ… о Боге?..
ВОРОТЫНЦЕВ. Как смерть подопрёт — почему все за Бога хватаетесь?
РУБЛЁВ. Потому что, наверно… Потому что… (Не нашёлся. Встряхивается.) Вообще, слабо, полковник, слабо! Вам под семьдесят, а вы наивны, как юноша. Ни сокрушающей мощи нашей армии, ни живучести нашего централизованного аппарата вы не кладёте на весы. Кучка! Народ! Всё это давно срослось, всё это вот так (сплетает пальцы) проросло — и нет человеческих сил разделить это, оставив живым. Стряхнуть большевизм уже нельзя — можно только вырвать его с половиной народа. (Берёт телефонную трубку, набирает.) Вы все ещё верите в пульс?.. Алё. Ужин первой категории ко мне в кабинет.
ВОРОТЫНЦЕВ. Какой пульс?
РУБЛЁВ. У Чехова, не то у кого? — доктор из города приехал, выстукал больного и вызвал тамошнего фельдшера в другую комнату, вроде не обидеть, на консилиум. Так, мол, и так, коллега, безпокоит меня — пульс очень слабый. А фельдшер оглянулся на дверь: доктор, ведь мы одни, со мной-то вы можете быть откровенны, мы-то с вами знаем, что никакого «пульса» нет… Я коллективизацию делал, скажу, не хвастаясь: к толпе с кольями — выходил безоружный. Звонко крикну: хоть растерзайте меня, а будет по-нашему!.. Но шли годы, и какое-то странное ощущение нарастало: мечемся по району, стараемся как лучше, а из Москвы как будто какая-то тупая, неразумеющая, но очень жёсткая сила толкает нас делать как больней, как хуже. В тридцать третьем году такой шарахнули нам план хлебозаготовок, что мы через ГПУ собрали сорок процентов и остановились — нельзя! Соберёшь ещё двадцать — все мужики передохнут. ПредРИКа и секретарь райкома написали бумажку в область, ну и… Через месяц их расстреляли как
