— Грамотные? — спросил фон Лауниц арестованных.
— Не умудрил господь, ваша светлость, не уподобил, — торопливо закланялся старик. — Крестиком расписуемся… А грамотку сию на курево берегли.
— Фамилия как?
— Архиповы мы, ваша светлость, Архиповы. А по имени меня Сысоем звать, ваша светлость. А это племяш мой, Никандра.
— Что же вы, Архиповы, бунтуете, царевых врагов радуете? — помолчав, хмуро спросил губернатор. — Ну, что теперь с вами делать, темные вы лбы? Жиды листы подметные пишут — читаете! Бунтуете!
— Какой бунт, ваша светлость? — ссутулившись, заторопился старик, зябко шевеля плечами. — Руки бы развязать, затекли вовсе. А? Дозволь, милый.
Фон Лауниц кивнул стражнику, и тот с трудом развязал туго затянутый узел.
— Благодарствуйте, ваша светлость! Уж до того затянули вервие — моченьки никакой не было. А что касаемо бунту, так какой могет быть бунт, ваше сиятельство? Я уж это лето двоих внуков на кладбище отнес, попухли с голоду и померли, не дожив. И еще двое предвидятся… Ну и пошли мы, значится, к их сиятельству до новины просить — хучь бы которых от погибели спасти. А он на нас собак. Да управитель с ружьем выскочил, пух-пух в воздух. Ну и опять мы — домой. А дома чего? Голодные, сказать, рты… В лежку лежат, смерти ждут… Внученька у меня, ваше сиятельство, так она в руки мне глядит, ждет: принес чего, деда? А чего же я ей принесу, ежели меня, скажем, собаками — последние порты в клочья пустили? Она уже вовсе прозрачная стала, что свечечка восковая, только глазки и живут. «Принес чего, деда?» А я? Мне либо хлебушка ей корочку достать, либо вожжи через стреху перекидывать. Вот гляди, я перед тобой на коленки валюсь — спаси ты мою внученьку за ради христа! Ить у нас не то лебеду, кошек там да собак едят, у нас же, милый, покойников на кладбище раскапывают. Ну прикажи, ваше сиятельство, прикажи мне полпуда муки выдать, я тебе вечный раб буду, я за тебя в любой огонь полезу… — Стоя на коленях, старик тянул к губернаторскому столу огромные руки. — Имей ты человечество, милый. Бунт! Какой бунт, ежели душа с горя заходится, ежели нету ей никакого пропитания!
Луженовский встал и, с усмешкою склонив голову, сказал фон Лауницу:
— Не кажется ли вам, ваше превосходительство, излишним сие представление? Будучи пойманы, бунтовщики почти всегда становятся казанскими сиротами: дескать, повинную голову меч не сечет… Со старикана, конечно, взять особо нечего — темнота, а вот вы этого Микулу Селяниновнча поспрошайте, как он изволит насчет чужой собственности помышлять.
