— Я.
— Угу. Не рановато ли, молодой человек, на преступную стезю лезете? Вас бы по заднему месту березовыми розгочками. А?
— Вы не смеете! — крикнул Григорий, стискивая кулаки и роняя очки.
Близорукий, без очков он был совершенно беспомощен. Растерявшись, наклонился, слепо шарил по полу рукой. Когда выпрямился, синевато-серые глаза его смотрели гневно и возмущенно.
— Ух ты! — деланно удивился ротмистр. — Какой зеленый и какой страшный… А ну, Сидоров, давай-ка вытряхивай зелененьких по одному, пора за дело. Мы еще с ними встретимся, обязательно даже встретимся… А это что же, Вадим Николаевич, сочинения земляка нашего, Георгия Валентиновича Плеханова?
Последнее, что слышал Григорий, спускаясь по лестнице, были сказанные со смехом слова Вадима:
— А вы, ваше благородие, действительно вполне интеллигентный жандарм! Даже Плеханова знаете.
И укоризненный басок ротмистра:
— Я же говорил вам, Вадим Николаевич.
На улице, за углом, ждали две пролетки. Григорий подумал: сейчас на одной из них Вадима увезут в тюрьму. И вспомнились рассказы студентов-петербуржцев о казни народовольцев Перовской и Желябова. Как бесстрашно шли эти люди навстречу смерти! Говорят, Желябов, стоя на смертном помосте, улыбался… Непостижимо!
А по городу шагала весна, лопались на деревьях почки; сбегая к Студенцу, по-весеннему журчали ручьи; вдоль берегов Цны выступали закрайки темной воды.
Григорий долго бродил по улицам, браня себя за то, что назвался собственной фамилией. Надо было — Иванов, Петров, Сидоров! Мысленно всматривался в только что промелькнувшее перед ним событие, в насмешливое, с мефистофельски вздернутой бровью лицо Вадима.
Дома уже спали, из «мальчишеской» доносилось сонное посапывание братьев. В окошечке старинных часов, когда Григорий вошел в столовую, кукушка прокуковала двенадцать раз.
Но отец, Александр Ильич, еще не спал, ходил из угла в угол по своему кабинету, иногда останавливался перед окном и смотрел в невидимый за стеклами черный сад.
Он выглянул в переднюю на шум шагов, сердито блеснул глазами из-под очков на снимавшего шинель Григория.
— Где же ты бродишь до полуночи, сын? — спросил он с укором. — Ты же знаешь — мать беспокоится! В городе творится черт знает что. Долго ли до беды!
— Я осторожно, папа. А у тебя неприятности?
Александр Ильич обреченно махнул рукой:
— А! Бросить бы все и уехать куда глаза глядят! Сижу возле хлеба, как собака на сене, а кругом детишки с голоду мрут… Ну ладно, ты еще ничего не понимаешь. Иди спи.
