— Зачем?
— Затем, что я не самый великий художник, не самый великий путешественник, не самый еще кто-нибудь, но я тот, кто знает, что ему нужно — война. Война глупая, бессмысленная, обреченная на поражение, как ни крути и откуда ни гляди, но я могу ее выиграть. В этом городе.
— Это не вся правда, Рамон, — невесело усмехнулась та, ради которой Рамон готов был убивать.
— Верно. Остаток правды в том, что я так хочу. Это то, что я теперь умею, это то, что я сделаю. Я опрокину этот город в войну, о которой не будут знать простые люди, что живут там, которые убили бы меня, а возможно, так и сделают, когда война пойдет на высоких витках, когда мои враги станут подключать к ней тех, ради кого она пойдет, против того, кто ее ведет за них — это нормально. Я заставлю людей вспомнить значение слова «плохо», я снова научу бояться тех, кто должен бояться, я уничтожу эту сволочь, которая пьет кровь людей слабых, глупых, ленивых, косных, трусливых, равнодушных, глупеющих от поколения к поколению — русских, тех, кого я люблю. Да и не только русских, а всех обычных людей в моем городе. Люди должны перестать принимать вещи такими, какими они им уже стали представляться. Поговорка: «Не мы такие — жизнь такая» — это вызов, моя, это личный вызов, которые эта тварь с сотнями лиц, если говорить об одном городе, сама того не зная, бросила мне. Я отвечу. Вот. Теперь вся правда. Как ты и хотела, — Рамон улыбнулся и притянул маленькую чернокожую женщину к себе, повернул ее к себе спиной и прижал к груди, уткнувшись лицом в ее черные волосы. Он был счастлив.
— Да… Теперь это вся правда, Рамон. Иначе ты не можешь. Супа хочешь? — спросила маленькая женщина, для которой у него не нашлось имени в этом мире. Да и в соседних — тоже.
После обеда Рамон открыл свою сумку и достал оттуда то, что привез для нее — он всегда что-нибудь привозил, часто переводил деньги, просто вел ее в магазины Москвы, где она жила — он любил делать ей подарки, а она любила делать подарки ему. А потом он достал плотный бумажный конверт и вынул оттуда несколько фотографий, которые пока не показал ей, держа к себе лицом.
— Знаешь, моя, на Веселом острове я часто жалел, что тебя нет со мной. Я не знаю, побываю ли я там еще, а если да, то можно ли побывать там с тобой, но я жалел, что ты не видела этих бешеных в зелени и силе своей джунглей, скал, пропастей, у которых нет дна, рек с черной водой, на которой растут голубые лилии, не видела маленьких охотников за головами, которые не знают жалости и не знают понятия «обман» среди своих. Это было очень глупо, а может, и не очень, но у меня с собой был фотоаппарат. Привычка. Глупо было то, что я спросил как-то у хозяев острова, можно ли сделать пару снимков для своей женщины. Вместо того, чтобы пользоваться каждой дарованной секундой общения с ними. Они спросили, моя ли ты женщина, а когда я ответил, что да, разрешили.
