«Моей целью было продемонстрировать всему миру, что Франция – великая страна и что она все еще способна добиться успеха там, где другие потерпели неудачу».
Гости и рабочие Эйфеля присоединились к бурным аплодисментам.
Гюстав Эйфель также объявил об установке на башне мемориальной доски с именами 199 своих рабочих в честь их тяжелого и добросовестного труда. Несмотря на то что были забастовки, он, как и все остальные, оценил огромные физические усилия, ужасный холод, неустанный темп и необходимую точность и тщательность, необходимые для сборки этой конструкции весом 7300 тонн. Башня, к сожалению, унесла две жизни: рабочего, который погиб при падении, и еще одного, пострадавшего в результате несчастного случая, который затем умер от гангрены.
Для республиканцев это был великий день. Эйфелева башня, которую они отстаивали как центральную часть своей Всемирной выставки, уже имела огромный успех. Как сказал ранее Эйфель в своем выступлении, «башня теперь известна всему миру; она поразила воображение каждой нации и вдохновила самых отдаленных людей желанием посетить выставку».
В тот день ген. Жорж Буланже[15] бежал из страны, опасаясь, что его могут арестовать за государственную измену. Теперь Франция могла, не отвлекаясь, сосредоточиться на своем великом празднике.
В течение некоторого времени Томас Эдисон слышал тревожные сообщения из Лондона о своем старом друге полковнике Дж. Джордж Гуро, которому принадлежали европейские права на фонограф. Полковник, по-видимому, продвигал машину как выдающееся любопытство Эдисона и личную дойную корову, а не как серьезный продукт с большими перспективами. Сэмюэль Инсулл, генеральный директор машиностроительного завода Эдисона, когда-то работал на Гуро, а теперь слышал от своего отца в Лондоне, что Гуро «зарабатывает много денег», выставляя фонограф. «Я не думаю, что контракт предусматривает такое». Действительно, Гуро, осажденный в Эдисон-хаусе толпами, жаждущими услышать этот чудесный аппарат, решил взимать плату за привилегию прослушивания вступительной речи Эдисона, за которой последовали короткие записи премьер-министра Уильяма Гладстона, поэта Роберта Браунинга, напутавшего некоторые из его собственных стихов, и сэра Артура Салливана, объявившего о том, что он «поражен и несколько напуган результатами экспериментов этого вечера – поражен чудесной силой, которую вы развили, и в ужасе от мысли, что так много отвратительной и плохой музыки может быть записано навсегда!».
