– Терпи, княже, терпи… – выдавил целитель.
– Ох, мочи нет… – сдавленно прокряхтел исцеляемый. – Косточки мои… Паче дыбы трещат…
Олександр коротко хохотнул, напруживая мышцы.
А я будто подглядывал за «физиопроцедурами» – мой предок мял князя Шуйского, наместника и воеводу Пскова. Вот руки зависли, растопырив пальцы, и я почти увидел, как с них стекала та самая Сила.
– Ох, печет-то как… – застонал князь.
– То добрый знак… Всё!
– Ох, ложишься, яко на казнь, – пропыхтел Шуйский, упираясь руками, – а встаешь… Паки здрав и млад!
Тут картинку размыло, будто водой, выплеснутой на акварель, но потеки тут же набухли четкостью, очертясь иным видением…
…Огонь, вертевшийся в горниле печи, бросал мятущиеся отсветы на стены, рубленные из громадных бревен, да на пышные «веники» трав и соцветий, свисавших с закопченного потолка.
В низковатую дверь, сколоченную из толстых лесин и обитую медвежьей шкурой, постучали с улицы.
– Онфиме! – глухо прозвучал голос.
Изба пошла ходуном, да кругом – мой предок впускал гостя. Было похоже на компьютерную игру-стрелялку, где перед тобой маячит ствол убойного огнестрела и руки персонажа, передергивающие затвор.
Вот такая же конечность, костистая да жилистая, грюкнула засовом и пихнула створку. За порогом чернела ночь.
Обширная поляна серебрилась под холодным отраженным сиянием, а сама луна выбиралась из-за пильчатой линии могучего ельника. Ее свет окутывал фигуру гостя со спины, а печной пламень – спереди. Наверное, это был охотник из местных – длинноволосый, упакованный в кожаные одежки, с мощным луком на крутом плече.
Поклонившись с неожиданной робостью, он протянул Онфиму связку мехов, и жилистая рука приняла дар… Или дань? Или плату?
– Жди, – обронил хозяин, прикрывая дверь.
Небрежно швырнув переливчатые шкурки соболей на лавку, он достал с полки маленький глечик, накрытый пергаментом, и туго-натуго перевязанный у горлышка. Бережно зажав сосуд ладонями, Онфим вынес его во двор.
– Во здравие, Рогволт, – глухой голос предка звучал малость зловеще.
Охотник с трепетом принял кувшинчик, отвесил низкий поклон – и канул в темноту без тени шороха. А Онфим не сразу вернулся в тепло – застыв на грани света и мрака, поднял голову к ясному небу. Луна ревниво гасила мерцанье звезд, но самые яркие кололи глаз льдистым блеском.
– Солнц-то колико, солнц… – выговорил предок.
И тревожная темень оплыла, сливаясь в угольную беспросветность подсознания. И снова я обошелся без малейшего усилия, чтобы «прийти в себя» – никакого «отторжения», никакого «зависания» – разжмурился сразу, как только пришло на ум такое хотение.
