Я кивнул, но в голове у меня пронесся вихрь мыслей. Шарлотта соскочила с грузовика и исчезла из виду. Потом послышалась речь на французском, и грузовик покачнулся оттого, что открыли задние дверцы.
Когда Шарлотта вернулась в кабину, я обратился к ней:
— Вы ведь узнали картину там, на чердаке на рю Паве.
Я сидел чуть позади нее, так что ей пришлось обернуться.
— Парижские евреи владеют… вернее, владели самыми бесценными коллекциями. Возможно, даже самыми ценными во всей Европе. Но когда их лишили гражданства, они потеряли право владения. Все, что они имели, оказалось бесхозным. Последовали массовые облавы. — Она постучала пальцами по рулю. — Я узнала картину, спрятанную в той тайной комнате. И это натолкнуло меня на предположение: ваш сын вывозил художественные коллекции евреев, чтобы они не достались нацистам.
Я с легкостью мог представить Оуэна участником подобной операции, но Шарлотта сделала выводы быстро и точно. Для этого требуется знать человека. И я не был уверен, куда же она приведет меня: к сыну или к его врагам.
— Вы тоже в этом участвовали?
Моя спутница снова посмотрела на меня. Она очень старалась придать лицу безучастное выражение, но ее выдавали брови. За то недолгое время, что я провел в обществе Шарлотты, я научился понимать их движения. Складка между бровями через пару секунд разгладилась; она по-прежнему не отрывала от меня взгляда.
— Да. Я не просто прохлаждалась в Лувре. Я там работала.
Больше она ничего не сказала, ни в ее голосе, ни во взгляде я не уловил фальши. И тогда я спросил:
— Вы знали моего сына?
Шарлотта отвела глаза. Потом завела мотор и сняла машину с ручника.
— Нет, не знала.
Я не понимал, почему она солгала, но знал, что она сказала неправду.
26 июня 1940 года
Дорогой отец!
На Триумфальной арке вывесили флаги со свастикой, народ бежит из города всеми возможными путями — на машинах, в повозках, пешком.
Улицы опустели. Я слышал по радио, как маршал Петен объявил об окончании военных действий.
А спустя неделю я увидел на Монмартре Гитлера.
Оуэн
Анри
— В последний раз спрашиваю, месье. — Я раскатал рукава и застегнул манжеты. — Кто этот мужчина и чего он хотел?
Я всегда считал, что страх — более эффективное оружие, чем боль. В глазах старого еврея читалась явная враждебность. Он смотрел на меня с опаской, однако продолжал молчать.
А вот сынок его не закрывал рта во время допроса, он вопил и сыпал угрозами:
— Мой отец не скажет тебе ничего, предатель!
