Этот шум – последнее, что слышали пассажиры рейса 965.
После него запись прерывается.
Я долго не мог прийти в себя. Нет ничего более непристойного, чем шпионить за чьими-то последними секундами: они должны оставаться нерушимой тайной, умирать вместе с умирающим; и все же здесь, на кухне старого дома в Ла-Канделарии, последние слова пилотов стали частью моего жизненного опыта, хоть я и не знал тогда и не знаю до сих пор, кто были эти несчастные, как их звали, что они видели в зеркале. Эти люди, в свою очередь, не знали ничего обо мне, и все же их последние секунды теперь принадлежат мне и со мной останутся. По какому праву? Ни их жены, ни родители, ни дети не услышали слов, которые услышал тогда я; возможно, они прожили те два с половиной года, постоянно спрашивая себя, что говорил их муж, отец или сын перед тем, как врезаться в Эль-Дилувио. Я, хоть и не имел никакого права, теперь знал это; они, кому эти голоса принадлежали по закону, не знали. И я подумал: на самом деле у меня не было права слушать эту смерть, потому что эти погибшие мужчины мне чужие, а женщина в салоне никогда не будет среди моих мертвых.
И все же эти звуки теперь принадлежали моей памяти. Как только запись растворилась в тишине, как только шум трагедии уступил место покою, я сразу понял, что предпочел бы никогда не слышать этих звуков и что теперь я обречен слушать их вечно. Это были не мои мертвецы, у меня не было права слушать их последние слова (как сейчас у меня, возможно, нет права воспроизводить их в своем рассказе – без сомнения, с некоторыми неточностями), но слова и голоса этих мертвецов заглатывали меня, как водоворот заглатывает усталое животное. А еще эта запись своей властью изменила прошлое: плач Лаверде больше не был прежним, тем плачем, что я услышал в Доме поэзии. Теперь он обрел плотность, которой раньше был лишен, потому что я услышал то, что слушал в тот день Лаверде, сидя на потертом кожаном диване. То, что мы называем опытом, – это не перечень наших страданий, а сочувствие, которое мы научились испытывать при виде страданий чужих.
Позже я разузнал больше о черных ящиках. К примеру, выяснил, что они на самом деле не черные, а оранжевые, и располагаются в хвостовой части самолета, которую мы, профаны, называем хвостом, потому что там у них больше шансов пережить аварию. И что черные ящики могут ее пережить: они выдерживают вес 2250 килограммов и температуру до 1100 градусов Цельсия. Когда черный ящик падает в море, активируется передатчик, и черный ящик испускает сигналы на протяжении тридцати дней (столько времени есть у властей, чтобы найти его, выяснить причины авиакатастрофы и постараться сделать так, чтобы подобное не повторилось. Вряд ли кто-то мог бы предположить, что у черного ящика может обнаружиться другой адресат, что он окажется в руках, не предусмотренных его жизненным планом. И все же именно так вышло с черным ящиком рейса 965: пережив авиакатастрофу, он загадочным образом превратился в черную кассету с оранжевой этикеткой и сменил двух хозяев, прежде чем стать частью моих воспоминаний. Таким образом, получается, что этот механизм, призванный быть электронной памятью самолета, в конце концов стал неотъемлемой частью моей памяти. Он уже там, и с этим ничего не поделаешь. Забыть о нем невозможно.
