Дом вокруг меня ходил ходуном, а чердак и вовсе словно сделался бальным залом. Толпа людей, всюду огни, музыка, этакая воплотившаяся фантазия алкогольного угара. Благословенная долина Гудленд тоже сотрясалась, до последнего камешка, до последней травинки. Я вдруг понял, малыш Томми, что твоя бабушка решила устроить большой праздник, на который пригласила всех на свете. А меня такие вечеринки всегда отпугивали… — Кассиус прервался и хлопнул себя по губам. — Опять соврал, — пожаловался он. — На самом деле я наслаждался этими вечеринками больше, чем Хелен. Она собирала народ, чтобы порадовать меня. Помни, малыш Томми, дедушке нельзя верить.
Так или иначе, я стоял на чердаке, на границе между былью и небылью, опираясь о дружелюбную темноту снаружи, ведь французское окно было чистейшей воды фикцией. — Он пояснил для Томми: — В английских парках развлечений есть такие аттракционы — ты вроде видишь лестницу, а ее нет. Делаешь шаг — и падаешь. Очень смешно. У англичан такой тонкий юмор…
Но во сне я обладал поразительным чувством равновесия. Мне было по силам пройти по канату с того места, где я стоял, до другого конца долины, попивая старый добрый киршвассер. И тут что-то — или кто-то — потянуло меня за штанину, как бы норовя опрокинуть.
Я посмотрел вниз и увидел нагого младенца ростом мне по колено, очаровательного херувимчика прямо с полотен Тьеполо или Тициана. Правда, мордашка у него была какая-то недобрая. Он дергал меня за штанину обеими руками. Тогда я выглянул в окно и различил внизу, подо мной, дверь нового погреба — знаете, из таких скошенных… Дверь была распахнута настежь, виднелась короткая череда ступенек, а из глубины лился свет, будто веселье шло и в подвале.
Впрочем, зеленоватый оттенок этого света сигнализировал об опасности, и предупреждение было нелишним, поскольку в этот миг из подвала ко мне метнулся громадный желто-зеленый паук с восемью светящимися глазищами и с длинными лапами. Первая пара лап смахивала на щупальца кальмара, и по их длине я понял, что они дотянутся до чердака.
Некое непривычное ощущение заставило меня опустить голову, и я увидел, что херувим отпустил мою штанину и не удержался на пухлых ножках (крыльев, как на картинах, у него не было и в помине).
Одной рукой я успел подхватить голенького младенчика, а тыльной стороной другой (о, мое чувство равновесия было идеальным) отпихнул паучьи шупальца, готовые сомкнуться вокруг херувима.
В то же мгновение я сообразил, что чудовище не более чем плюшевая игрушка, обмазанная каким-то светящимся составом, что глаза — просто блестки и что меня бессовестно пытались разыграть.
