, задним числом предстает как зыбкое предощущение исторических ударов чудовищной силы. Бесчисленные люди, попавшие, словно под влияние наркотика, под власть собственного абстрактного множества и собственной мобильности, снимающиеся с места целыми толпами, – это рекруты переселения народов, на одичалых просторах которого готовится окончить свою жизнь буржуазная история.
92. Картинки-невидимки{216}. Объективной тенденции просвещения, направленной на искоренение власти любых образов над людьми, вовсе не соответствует субъективный прогресс просвещенного мышления в сторону безóбразности. По мере того как неудержимое иконоборчество вначале свергло метафизические идеи, а затем и испокон веков считавшиеся рациональными, собственно помысленные, понятия, мышление, спущенное Просвещением с привязи и привитое от самого себя, переходит во вторую образность, безóбразную и предвзятую. В густой сети совершенно уже абстрактных отношений между людьми и людей к вещам исчезает способность к абстрагированию. Отчужденность схем и классификаций от описываемых ими данных, да даже само количество обработанного материала, которое стало абсолютно несоразмерно опыту единичного человека, неизбежно принуждает к архаическому обратному переводу в чувственно постижимые знаки. Человечки и домики, которыми, точно иероглифами, кишат статистические отчеты, в каждом отдельном случае могут показаться акцидентальными, простыми вспомогательными средствами. Однако они не случайно столь похожи на бесчисленные рекламные изображения, газетные стереотипы и игрушечные фигурки. В них изображение одолевает изображаемое. Их чрезмерная, примитивная и поэтому ложная понятность подтверждает непонятность самих интеллектуальных процессов, неотделимую от их ложности, от слепой беспонятийной субсумции{217}. Вездесущие картинки – не образы вовсе, поскольку целиком всеобщее, среднее, стандартное они в каждом случае одновременно и представляют, и высмеивают как нечто единичное, особенное. Устранение особенного еще и коварным образом превращают в нечто особенное. Спрос на особенное уже отложился в потребностях и повсюду умножается массовой культурой по образцу комиксов. То, что прежде звалось духом, заменяет иллюстрация. Дело даже не в том, что люди не в состоянии более представить себе ничего, кроме того, что им демонстрируют в сокращенном виде и вдалбливают в головы. Даже остроумие, в котором когда-то свобода духа сталкивалась с фактами и взрывала их, перешло в иллюстрацию. Остроумные картинки, заполняющие журналы, большей частью лишены остроты, бессмысленны. Их роль заключается не в чем ином, как в вызове взгляда на соревнование с ситуацией. Выучившись на бесчисленных прецедентах, следует схватывать, в чем соль, быстрее, чем естественным образом разворачивается ситуация. Всё, что демонстрируется такими картинками и затем повторяется наученным опытом зрителем, – это призыв сбросить, как балласт, смысловые элементы за счет схватывания ситуации, за счет податливого подчинения пустому превосходству вещей. Современная острóта – это самоубийство замысла. Того, кто его совершает, награждают включением в коллектив смеющихся, на стороне которых – жуткие вещи. Если попытаться вдуматься в подобные остроты, окажешься безнадежно отставшим от спущенных с привязи вещей, которые в самой простой карикатуре несутся так же быстро, как герои в погоне в конце мультипликационного фильма. Смышленость перед лицом регрессивного прогресса непосредственно превращается в глупость. Мысли не остается никакого иного понимания, кроме ужаса перед непонятным. Как осмысленному взгляду, встречающему плакат, с которого смотрит красотка с белозубой улыбкой, в ее постановочной ухмылке видятся следы мучительных пыток, так и в каждой острóте, да и, собственно говоря, в каждом изображении ему бросается в глаза смертный приговор субъекту, неотделимый от универсальной победы субъективного разума.
