90. Интернат для глухонемых. В то время как школы натаскивают людей на риторику подобно тому, как учат оказывать первую помощь при несчастном случае и конструировать планеры, вышколенные становятся всё немее. Они могут выступать с докладами, каждая фраза их пригодна для микрофона, перед которым их помещают как представителей посредственности, однако способность говорить друг с другом в них отмирает. Она предполагала наличие опыта, достойного сообщения, свободу выражения, независимость и одновременно связь. Во всеохватывающей системе разговор превращается в чревовещание. Каждый предстает своим собственным Чарли Маккарти{213}: отсюда и его популярность. В целом слова становятся похожими на клише, которые прежде использовались только при приветствии или прощании. К примеру, девочке, воспитанной в полном соответствии с новейшими требованиями, пришлось бы всякий раз произносить именно то, что соответствует данной «ситуации» и относительно чего имеются апробированные указания. Такой приспособленческий детерминизм языка, однако, означает его гибель: связь между сутью дела и выражением разорвана, и как понятия позитивистов должны были представлять собой всего лишь игровые жетоны, так и понятия позитивистского человечества в буквальном смысле обратились в разменную монету. С голосами говорящих происходит то же, что, согласно представлениям психологии, произошло с голосом совести, отзвуками которого живет любая речь: они вплоть до тончайших модуляций заменены подготовленным обществом механизмом. Как только этот механизм перестает работать и возникают паузы, не предусмотренные в сводах неписаных законов, наступает паника. Именно из-за нее люди обратились к мудреным играм и другим занятиям в свободное время, чтобы снять с себя груз обремененного совестью языка. Однако над еще сохранившейся речью роковым образом нависает тень страха. Непринужденность и непредвзятость содержательных обсуждений пропадает даже в самом узком кругу – подобно тому, как в политике властное слово давно заменило дискуссию. Говорение усваивает недобрую манеру. Оно приобретает спортивный характер. Говорящий стремится набрать как можно больше очков: не существует более беседы, в которую, словно отравляющее вещество, не просочился бы соревновательный дух. Бурные эмоции, которые в подчеркивающей человеческое достоинство беседе вызывал предмет обсуждения, отныне связаны лишь со стремлением настоять на своей правоте, вне всякого отношения к релевантности высказывания. Однако разволшебствленные слова как чистые инструменты власти теперь заполучают магическую власть над теми, кто ими пользуется. Постоянно наблюдаешь, как однажды произнесенное, сколь бы абсурдным, случайным или несправедливым оно ни было, лишь потому что оно однажды было высказано, настолько тиранизирует подвластного ему говорящего, что он не может от него избавиться. Слова, числа, понятия, однажды сформулированные и высказанные, обретают самостоятельность и сулят беду всякому, кто к ним приблизится. Они образуют зону параноидного заражения, и требуется сохранять максимальную разумность, чтобы освободиться от их чар. Оволшебствление как громких, так и ничтожных политических лозунгов повторяется на частном уровне, в отношении, казалось бы, самых нейтральных на вид предметов: трупная окоченелость общества распространяется даже на ячейку интимности, мнящую себя защищенной от него. Никакое воздействие не оказывается на человечество исключительно извне: немота – это объективный дух.
