Тополь стучал костлявыми сучьями о стену дома. В передней шаркали ногами.
— Я жизнь отдал литературе. Я всегда думал, что она не удалась и поэтому пил…
Больше я ничего не слышал. Я вернулся в кабинет. Марта переставляла фигуры, делая мне мат.
Колко свистел на улице снег. Нас позвали в комнату. Белов усадил меня на колени. Он улыбался:
— Ты вырастешь. Полюбишь прекрасное. Иначе быть не может. Отец твой служил ему, как простой солдат. Прочтешь Чехова и Куприна, и только тогда узнаешь подлинную красоту языка и чувства. Услышишь, как шуршит мокрая листва, падают звезды…
Я запомнил этот вечер с колючим ветром и снегом, с необыкновенным тихим Беловым и сладким чаем.
Белов ушел, а я забрался в постель, поспешно закрыл глаза и долго еще слушал, как бился снег в простенке, задуваемый ветром.
Мне приснился сказочный сон. Я с Беловым и отцом ищем жар-птицу, что прячется в чаще. Отец с ружьем, я в трусиках, Белов в черном костюме. Ему холодно, но он лезет в ледяную воду, стекающую в овраг, и твердит: — Здесь, здесь. — И вытаскивает из-под коряги усатого неуклюжего рака.
Сон оборвался. Ночь завесила окна плотной, чуть просвечивающей шторой. Ветер стих. Хотелось пить.
Я вдруг вспомнил о письме и, тихонько приподняв крышку шкатулки, почти не дыша, нащупал письмо.
В кухне, засветив ночник, я прочитал:
«Очень сочувствую тебе. Для меня это тоже сильное горе. Я любила Рамиса, но он слишком любил тебя. Он был чист и искренен».
Я еще многого не понимал, а объяснить мне мама не могла, да и дело было взрослое и, наверно, серьезное. Я погасил ночник, зачерпнул ковшом воду и напился.
Котенок сонно терся об ногу, точно говоря: — Уже все спят. И тебе надо спать, а не заглядывать в чужие бумаги. Это не хор-рррошо…
Мы жили в старинном флигеле. Сквозь тонкие стены слышно было, как соседи садились завтракать, двигая стульями и звеня ложками. Они приходили к нам редко, чаще стучали в стену и просили маму зайти: «Мише плохо».
Мишель, толстый и неуклюжий, носил очки и длинное пальто. Его дразнили маменькиным сынком. Он играл на скрипке и каждое утро солидно проносил мимо наших окон тряпичный футляр и папку с нотами.
Вечерами он яростно пиликал, и скрипка плакала, точно жаловалась на беспощадного Мишеля. У Марты болела голова, и она затыкала пальцами уши. Я тоже хотел играть на скрипке, но мне почему-то стыдно было в этом признаться. Я завидовал Мишелю.
Я даже мечтал с ним подружиться — и у него, и у меня отца не было. Мы оба таили в себе горечь недавней смерти и смутно, по-детски, сознавали ее непоправимость.
