От обоих грузовиков остались лишь скелеты. Нет, не то слово. Скелет – он ведь внутри, а здесь, у нас на глазах, дотлевали внешние каркасы. Кузова. Лицо обдавало жаром, в промозглую осеннюю стужу это даже не было неприятно. Видимо, Маар почувствовала то же, что и я, – не сводя глаз с догорающих машин, она отступила на несколько шагов. Негоже греться у костра, на котором заживо сожгли твоих товарищей.
Помнится, когда в огонь швыряли мои книги, лицо вот так же обдавало жаром. Правда, дело было теплой майской ночью, и хлопья пепла порхали в воздухе, словно первые бабочки. Ох и наглотались же, наверно, пепла все их оравы, до утра горланя песни и лозунги.
(Сравнение заманчивое, но в книге ему не место. Моему «я» там не место. Это должен быть отчет, но не расчет, не сведение счетов.)
Не знаю, давно ли горели, сколько догорали эти фургоны и кабины. Пламени уже не было видно. Только страшный, волнами, жар и будто тиканье. Но не равномерное, не ритмичное. Потрескивание корежащегося металла. Его то ли растягивало, то ли, наоборот, сжимало. Я в этой физике никогда ни черта не смыслил.
А еще запах. Как пахнет пожаром, мы давно уже прекрасно знали. Ведь нам, немцам, к пожарам не привыкать – и чужое сжигать, и погорельцами быть мы давно поднаторели. Но здесь в воздухе было и кое-что еще, нечто такое, что напоминало о довоенных годочках, о летних праздниках, о пикниках, когда разводят костры и жарят на огне мясо.
И за все время – ни одной машины. Как будто и вправду киносъемки, и шоссе с обеих сторон перекрыто.
Ну, потом Кляйнпетер притащил из нашего автобуса свою папку и торжественно огласил имена-фамилии всех наших сотрудников, кто ехал в тот день на двух грузовиках с поддельными, намалеванными вермахтовскими крестами на крышах. Длинный список. Незнакомые фамилии звучат иной раз вообще как на чужом языке. На слух это было почти как молитва на латыни.
Одну фамилию он зачитал дважды. Отец и сын. Один – осветитель, второй – бутафор. Интересно, дирекция сразу два соболезнующих письма пошлет на один и тот же адрес? С одинаковыми лживыми словесами, какие сейчас и с фронта приходят? «Он не страдал».
«В скорби и непреклонной гордости…»
Потом все молчали. Первым, кто нарушил тишину, был Вальтер Арнольд. Он спросил:
– А как же теперь наш фильм?
