Страх повреждения генитальных органов не чужд и женщинам, к примеру, страх рака матки, поскольку все специализированные журналы «здоровья» рассчитаны на женскую публику. Следуя за Фрейдом, разве можем мы отказать женщинам в том, что у них тоже есть опыт тревоги кастрации? Ибо бессознательное – это конкретный абсолют, а образ кастрации – его фантазм – неразрывно связан с потерей пениса. Опыт неудачи позволяет увидеть разницу между женскими и мужскими тревогами. Настоящая аутокастрация – момент импотенции – заставляет мужчину вновь замкнуться в самом себе; тревога кастрации является главным образом нарциссической, то, что потеряно, является частью тебя. В то же время тревога у женщины, если отбросить в сторону тревогу, в которой неудача дополняет кастрирующий фантазм («Не он является его обладателем!»), когда случай помогает торжествовать – объектная женская тревога связана с потерей любви: «Он больше не желает меня, он больше не любит меня…».
У тревоги – двойной доступ. Прежде всего она блокирует психическую жизнь, но в то же время она может стать и живым источником трансформации. По той причине, что пенис является «отделимым», у него может быть множество субститутов, от «пряника» до «головастика». Тревога кастрации является двигателем символизации. Благодаря такой тревоге мы можем отделиться от первичного объекта любви, мы можем одну (мать) потерять, а десять найти. Опять же, отталкиваясь от этой тревоги, благодаря ее проработке, становится возможным новое издание, перепись истории предыдущих потерь: отнятие от груди, дефекация – фекальный подарок и – почему бы и нет? – рождение. Будучи вначале фантазмом, тревогой, кастрация становится комплексом тогда, когда превалируют ее способности дифференциации, структуризации, различия (между дозволенным и запрещенным). Во время созидания она перестает разрушать.
Каннибалическое (зубастая вагина)
Достаточно представить ужас вегетарианца перед жареным мясом с кровью, чтобы понять, что «каннибализм» находится в каждом из нас; ужас – всего лишь часть тени желания. С чего начинается каннибализм и кто его инициирует? Грудной ребенок, жаждущий груди матери и даже саму мать больше, чем молоко, или мать, глядящая на своего младенца как на крошку, столь милую, что «мама бы ее съела»? Никто не чувствителен к такому «пищевому инцесту» так, как больной анорексией. Так и соблазненный ребенок, который перед тем, как уснуть, требует, чтобы ему вновь и вновь рассказывали про ночь Дюймовочки, проведенную у Людоеда. Слова нежной любви (в каком смысле?), от «красивой тигрицы» до «милой голубки», напоминают нам, что между любить – быть любимым – и есть – быть съеденным – существует нечто большее, нежели простое сходство. Существует ли лучший метод для того, чтобы соединиться, стать одним целым с другим, располагать другим, овладеть им, идентифицироваться с ним, чем «съесть его»? «Съесть» или «сожрать, искромсать, расчленить на мелкие кусочки…»? Амбивалентность
