и
соник и, в радостном удивлении подняв брови, произносит мелодичным голосом, чуть в нос: «Плие!» — а Американец, не меняя позы в кресле, ободряюще кивает головой, как будто это не он проиграл только что десять тысяч. Однако ничего; ночь только начинается. За ночь он выигрывал и проигрывал раз по пять.
Играл Толстой и в притонах, адреса которых не сохранились. Возможно, некоторые из этих квартир граф сам и содержал, для своей собственной большой игры. Иначе откуда взять деньги, чтобы проигрывать их в Англицком клубе? В притонах аристократ действовал как уголовник. Тут у него были сообщники, которых он называл шавками (а себя бульдогом) — их задачей было приводить к карточному столу загулявших купцов и прочих людей с деньгами, а также условными знаками подсказывать, какие карты выпали тому, кто сидел напротив него. Но эта помощь ему часто не нужна была. Против каждого, кто садился с ним играть, Американец вырабатывал особенную систему, основанную на точном наблюдении за выражением лица соперника и его ходами. Он и тут, как на дуэлях, невозмутимым спокойствием при самых огромных ставках давил на психику соперника и заставлял его нервничать и ошибаться. Но и прямое передергивание карт тоже было у него в ходу. «Граф, вы передергиваете!», — однажды возмущенно сказал ему тот, с кем он играл. — «Да, я передергиваю», — невозмутимо согласился Американец, — «но я не люблю, когда мне об этом говорят. Продолжайте играть, а не то я размозжу вам голову этим шандалом».
Шандал, которым Федор Толстой грозился проломить голову разговорчивому партнеру, не был красным словцом или гиперболой. Граф за свои слова отвечал. Закатав рукава на мощных татуированных руках, он всегда готов был вступить в кулачный бой с любым, кто отказывался платить или начинал буянить по пьяному делу. О его драках с банкометами и понтерами свидетельств нет, но то, что крупная карточная игра, бывало, кончалась мордобоем — в том нет никаких сомнений. Композитор Алябьев, автор нежных романсов, которые так любили петь девушки в своих жарко натопленных гостиных, однажды сел играть с помещиком Времевым. В какую игру они там играли — в горку? в фараон? — и сколько безотрывно просидели за столом — сутки? неделю? месяц? — нам неизвестно, но кончилось дело тем, что Алябьев выиграл у Времева семьсот тысяч рублей. За такие деньги тогда можно было купить Вселенную, а именно: тысячу крепостных, или дворец с золотыми рыбками в пруду, или пол-Парижа, или угодья до горизонта. Но дело этим не кончилось, дело кончилось другим: страшной дракой. И тут тоже точная наука история нам помочь не может: мы не знаем, пошел ли в дело канделябр и шандал, бил ли композитор помещика стулом или хватило кулаков. Зато знаем итог: через три дня несчастный Времев умер от разрыва селезенки, а Алябьева сослали в Тобольск. Где этот тонкий человек и сочинял церковные песнопения.
