Это не мрачное депрессивное пьянство рабов, которые пьют для того, чтобы бежать из постылой реальности — это веселое вакхическое пьянство свободных людей, которые любят жизнь. И действительно: не пить в тогдашней России тоже самое что не жить. Это просто глупо. В Москве, на Старой площади, где сто пятьдесят лет спустя будет царить мерзкий дух ЦК КПСС, в начале Девятнадцатого века находится винная лавка купца Сергея Григорьева (для желающих зайти сообщаю адрес: Старая площадь, в питейных погребах под номером 27). Химия в то время, по счастью, ещё не совершила всех своих великих открытий, и поэтому, покупая бутылку, можно быть уверенным, что в вине нет ни красителя, ни эмульгатора, ни консерватора, ни жутких субстанций, именуемых буквой Е. От чтения прейскуранта купца Григорьева сводит скулы и появляется желание немедленно пропустить стакан-другой. Разве может гуманный автор лишать читателя такой радости?
А я и не лишаю. Я ни строчки не выброшу из этого чудесного прейскуранта! Шампанское тут есть селлерейное 1-го сорту, в шестигранной бутылке ценой 7 рублей. Есть розовое шампанское, а есть ещё венгерское полушампанское по 3 рубля за бутылку. Красное португальское — это, надо полагать, портвейн — недешево: те же 7 рублей за бутылку, зато дешево французское Шато-Марго 1-го сорту: всего 125 копеек. Есть бургонское красное и белое, есть рейнвейн лучший — в прейскуранте так и написано: лучший — и есть ещё малага. Цимлянское с игрою стоит всего рубль, но бишеф самый лучший белый и красный и того меньше, 85 копеек. Однако некоторые в этой широкой России измеряют свои потребности в вине не бутылками, а ведрами, и для них предупредительный Григорьев сообщает, что за 10 рублей можно взять ведро Кагора, за 7 ведро белого Португальского, за 6 белого Молдавского и Монастырского и за те же 6 красного Сантуринского и Монастырского. А вот ведро белого Сантуринского на рубль дешевле.
Постоянным собутыльником Федора Толстого, его всегдашним товарищем по загулам, был гусар и партизан Денис Давыдов, который однажды начал стихотворение строкой: «Толстой молчит! — неужто пьян?» В этой простой стихотворной строке сохранилась не только живая интонация речи; четыре слова и три знака препинания чудом сохраняют в себе целую картину старинной, удаленной, давно ушедшей жизни. Так и видишь комнату в клубах дыма, прислоненный к стене чубук, пустые бутылки с длинными горлышками, стоящие на столе и валяющиеся на полу, вдруг замолчавшего Федора Толстого — грузная фигура, широкое смуглое лицо, смоляные бакенбарды — и в удивлении вскинувшего голову невысокого гусара с черными кудрявыми волосами и чуть вздернутым носом… С Давыдовым на пару Американец пил днями и ночами, празднуя то приезд друзей, то отъезд друзей, то именины, то крестины, то новую песню у цыган, то первый снег, то второй дождь, а то хорошую погоду. Давыдов это героическое пьянство воспел.
