Воронский одолел Нарбута с помощью Горького. Он раздобыл документ, подписанный Нарбутом в деникинской тюрьме, кажется, в Ростове. Спасая жизнь, Нарбут отрёкся от большевизма и вспомнил про своё дворянство. Но Воронский победил бы Нарбута и без всякого документа – он действительно принадлежал к победителям, а Нарбут торчал «сбоку припёка» – таких терпели только в годы гражданской войны. Ирония судьбы в том, что всех ожидала одинаковая участь.
После падения Нарбут растерялся, потому что успел войти в роль партийного монаха, строителя советской литературы. Вскоре он пришёл в себя, переехал из развалюхи, которая пошла на слом, в чистую комнату, нашёл заработок в научном издательстве, где сидел редактором Георгий Шенгели, и зачастил в гости к нам и к Багрицкому, куда его иногда брала с собой жена.
Мне кажется, что Нарбут пошёл в акмеисты по той же причине, что потом в партию: гайдамаки любят ходить скопом, сохраняя вечную верность толпе, с которой делили судьбу. Кроме краткого периода сидения в сановниках, Нарбут всегда мечтал воскресить акмеизм – в обновленном, конечно, виде…»
Но и для Воронского вражда с Нарбутом благополучно не завершилась, о чём говорит история, произошедшая с публикацией романа Олеши. Весной 1927 года Юрий Карлович, которого Катаев вывел в своём «Алмазном моём венце» под прозвищем ключика, написал свой роман «Зависть», на первую читку которого приехал главный редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский. Катаев об этом писал:
«В Мыльниковом переулке ключик впервые читал свою новую книгу „Зависть“. Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов. Собралось несколько друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялся провала и всё время импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда не видел его таким взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его. ‹…›
Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнёс первую фразу своей повести:
«Он поёт по утрам в клозете».
Хорошенькое начало!
Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А всё дальнейшее пошло уже как по маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъёмом, уверенно, в наиболее удачных местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторой победоносной шепелявостью. ‹…›
Главный редактор был в таком восторге, что вцепился в рукопись и ни за что не хотел её отдать, хотя ключик и умолял оставить её хотя бы на два дня, чтобы кое где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и при свете утренней зари ‹…› умчался на своей машине, прижимая к груди драгоценную рукопись.
