Ну, застрелюсь. Как будто очень просто:
нажмёшь скобу – толкнёт, не прогремит.
Лишь пуля (в виде желвака-нароста)
завязнет в позвоночнике… Замыт
уже червовый разворот хламид.
А дальше что?
Поволокут меня
в плетущемся над головами гробе
и, молотком отрывисто звеня,
придавят крышку, чтоб в сырой утробе
великого я дожидался дня.
И не заметят, что, быть может, гвозди
концами в сонную вопьются плоть:
ведь скоро, всё равно, под череп грозди
червей забьются – и начнут полоть
то, чем я мыслил, что мне дал Господь.
Но в светопреставленье, в Страшный Суд –
язычник – я не верю: есть же радий.
Почию и услышу разве зуд
в лиловой прогнивающей громаде,
чьи соки жёсткие жуки сосут?
А если вдруг распорет чрево врач,
вскрывая кучу (цвета кофе) слизи,
как вымокший заматерелый грач
я (я – не я!), мечтая о сюрпризе,
разбухший вывалю кишок калач.
И, чуя приступ тошноты: от вони,
свивающей дыхание в спираль, –
мой эскулап едва-едва затронет
пинцетом, выскоблённым, как хрусталь,
зубов необлупившихся эмаль.
И вновь – теперь уже как падаль – вновь
распотрошённого и с липкой течкой
бруснично-бурой сукровицы, бровь
задравшего разорванной уздечкой, –
швырнут меня…
Обиду стёрла кровь.
И ты, ты думаешь, по нём вздыхая,
что я приставлю дуло (я!) к виску?
…О, безвозвратная! О, дорогая!
Часы спешат, диктуя жизнь: «ку-ку»,
а пальцы, корчась, тянутся к курку…
