(Кстати, Фазини-Файнзильберг познакомился в Париже с художником Пикассо, тот устроил его на какой-то фарфоровый завод, и он остался во Франции).
А однажды Нарбут как-то «пошутил» над сделанной Косаревым надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на нарисованной гофрированной ленте. «А что в складках написано? А? Что-нибудь антисоветское?» – спросил он его то ли с подозрением, то ли с какой-то своей потаённой иронией.
А в 1921 году друзья двинулись друг за другом в Москву.
Разведчиком отправили Валентина Катаева. Москва ему понравилась. В ожидании остальных он заводит в городе новые знакомства, в том числе в газете «Гудок» – будущем пристанище всех талантливых одесситов.
«В один прекрасный день в телефоне раздается ликующий голос Симы:
– Алло! Я тоже в Москве!
– А где Юра?
– Остался в Харькове.
– Как?! Ты приехала одна?
– Не совсем.
Человек, с которым Сима Суок приехала, был хром, брит наголо, левая рука отрублена.
– От-то, от-то рад, – сказал этот странный человек, странно заикаясь, – вы меня помните?
Катаев помнил.
Владимир Нарбут, по кличке Колченогий. Потомственный черниговский дворянин; анархист-эсер, приговорённый к расстрелу, спасённый красной конницей, после чего примкнул к красным; основатель нового литературного течения «акмеизм» – вместе с Ахматовой, Гумилёвым и Мандельштамом.
Современники свидетельствуют, что публичные чтения Нарбута напоминали сеансы чёрной магии:
«Пёсья звезда, миллиарды лет мёд собирающая в свой улей…»
Тираж его книги «Аллилуйя» сожгли по распоряжению Святейшего Синода.
Многие считали, что с него списан булгаковский Воланд…»
Это ему Анна Андреевна посвятила строки:
Это – выжимки бессонниц,
Это – свеч кривых нагар,
Это – сотен белых звонниц
Первый утренний удар…
Это – теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это – пчелы, это донник,
Это пыль, и мрак, и зной.
Именно он был новой страстью Дружочка…
Позднее Валентин Катаев вспоминал, как однажды он находился с Нарбутом в одной писательской поездке по югу России вместе с Георгием Шенгели, которого он впоследствии описал в своей книге «Алмазный мой венец» под кличкой писателя-классика, и этот маленький эпизод добавляет к образу Владимира ещё одну весьма яркую чёрточку:
«…Едучи впоследствии с колченогим в одном железнодорожном вагоне, я слышал такую беседу колченогого с одним весьма высокопоставленным поэтом-классиком. Они стояли в коридоре и обсуждали бегущий мимо них довольно скучный новороссийский пейзаж.
