Я поспешно проскальзываю за колонну при входе в кафе, наблюдаю за ними. Их разговор выглядит доверительным, красивая картинка, точно из французского фильма, Алекс красива красотой женщин из французских фильмов, женщин, имеющих немолодого стильного любовника, перед моими глазами возникает целый фильм о них. В этом городе они почти как самосветящиеся звезды, было прямо-таки предрешено, что они рано или поздно должны встретиться, понравиться друг другу, хорошо себя чувствовать вместе. Все мои мысли о его жене, как по взмаху волшебной палочки, переносятся на Алекс: мысли о его руках на ее теле, о его заботливых эсэмэсках по вечерам, о его поцелуях, ласках, доверии.
На Дроттнинггатан идет снег, большими липкими хлопьями, при каждом шаге мне приходится подавлять приступы тошноты, я не могу повернуть голову на переходе, поскольку она болит, раскалывается, тело кажется почти апатичным, в нем, подобно густой жидкой смоле, распространяется чернота и медленно начинает продвигаться по системе кровообращения. Когда она достигнет сердца, я умру, думаю я, чувствуя, что этот миг приближается.
Весь вечер я лежу в постели не в силах зажечь где-нибудь в квартире свет. С наступлением темноты комнату освещают уличные фонари, их свет мерцает, из чего я понимаю, что по-прежнему идет снег. У меня звонит мобильный телефон. На дисплее появляется надпись:
«Алекс». Пронзительный звонок звучит мерзко, эхом отдается в тишине комнаты, я отключаю звук, держу вибрирующий телефон в руке. Светящийся дисплей требовательно смотрит на меня. Надо ответить. Надо сказать, что я знаю, надо удалить из тела черноту.
Мое «алло» звучит слабо, она сразу спрашивает, как у меня дела.
– Я вас видела, – говорю я.
– Что? – спрашивает она.
– Я вас видела, – повторяю я. – Карла и тебя. Я видела вас в «Линдальс».
Несколько долгих секунд она молчит. Я думаю, что это конец. Все кончено, с ней и с Карлом, все позади. Теперь я совсем одна.
Тут она начинает смеяться. Ее искристый смех красив и откровенен, я думаю, что смеющийся в такой ситуации человек безумец. Садист и безумец. По ней это почти видно, у нее в глазах есть нечто дикое, непредсказуемое.
Она умолкает.
– Так ты поняла? – спрашивает она.
Я сглатываю.
– Да, – произношу я слабым голосом.
– Ты на меня сердишься? – интересуется она.
– Я просто не понимаю, как ты могла так поступить.
Она снова замолкает, ненадолго, растерянно.
– Как я могла не рассказать об этом? – спрашивает она.
