Однако он произносит лишь, что было очень душевно, притягивает меня к себе и целует в лоб, а потом говорит, что ему скоро пора ехать на работу и, пожалуй, будет лучше, если я уйду раньше него, чтобы не вызывать вопросов у соседей, да, пожалуй, будет лучше, если я уйду как можно скорее.
Я говорю Алекс, что так жить нельзя. Это невыносимо. Она кивает, конечно, невыносимо. Невыносимо, что он бросает мне мелкие кусочки от того, что я могла бы иметь, это подобно пытке. Словно я карлик при его княжеском дворе, и он иногда швыряет мне кусочки лучшей еды, которую ест сам, а остальное время мне приходится питаться с собаками.
– Ты ведь преувеличиваешь? – трезво спрашивает Алекс.
Возможно, она права. Откуда мне знать. Но ощущается именно так. Если я не могу заполучить его, он не должен доставаться никому. Я говорю это Алекс. Рассказываю, что обычно фантазирую о смерти его жены.
– Понимаю, – произносит она. Алекс меня не осуждает. Она обнимает меня, и я чувствую у себя внутри целое море подавляемых слез.
Я ненавижу дни, когда разница между атмосферой в помещении и на улице слишком велика: снаружи – холодный голубой свет от выпавшего на Дроттнинггатан снега, а в универмагах – сухой теплый воздух, мерцающее освещение ламп дневного света, звук электричества, гудящий, словно тысяча сверчков, над одетыми по-зимнему вечерними покупателями, которые движутся по грязному полу универмага, волосы у всех электризуются и выбиваются из-под шарфа, из носа течет, и все становятся некрасивыми; вот в такой день я вижу их. Сценка настолько далека от всего, что я могла бы себе представить, что поначалу я не реагирую на ее некую неправильность – как будто видишь в толпе знакомого и уже хочешь поздороваться, но потом осознаешь, что это вовсе не твой хороший знакомый, а кто-то, кого ты видел по телевизору; передо мной два вроде бы знакомых мне человека, я уже собираюсь помахать им рукой, но они не смотрят в мою сторону, а потом, всего полсекунды спустя, когда нити у меня в мозгу успевают соединить все фрагменты информации зрительного впечатления, я осознаю немыслимость, невозможность ситуации: за столиком в кафе «Линдальс» сидит Карл Мальмберг, а напротив него – Алекс.
От этого зрелища все тело пронзает волна шока: они обманывают меня, думаю я, обманывают оба, друг с другом. Мне приходится прислониться к стене, тело мгновенно становится тяжелым, ослабевшим, готовым упасть в обморок.
Они говорят обо мне? Обмениваются впечатлениями и смеются надо мной? Он говорит: «Представляешь, что она позволяет мне с собой вытворять…» Неужели они думают, что я никогда такого не заподозрю, не догадаюсь, что она приглашает его в свою уютную квартиру, где он чувствует себя гораздо больше на месте, чем дома у меня, и ему комфортно в ее компании, при ее уверенности в себе и естественной способности брать от жизни все, что ей захочется?
