— Ага, что там такое?
И Габриэль торжествующе провозгласила:
— «Дама с камелиями!»>[16]
— Ни за что, — запротестовал Ренуар. — Я презираю все, что сделал сын, и эту книгу больше других. Сентиментальные воздыхания всегда внушали мне ужас!
* * *
На полке буфета в столовой я заметил маленький кофейный сервиз и два фарфоровых подсвечника, расписанные от руки, подобно тому как это делают прилежные барышни. Я подумал, что это праздничный подарок.
— Это — единственные вещи, оставшиеся мне от моего прежнего ремесла живописца по фарфору, — сказал Ренуар.
И он рассказал мне несколько эпизодов из своей юности.
Глубоко заинтересованный услышанным, я принял за обыкновение всякий раз, как я видался с Ренуаром, просить его рассказывать что-нибудь из своей жизни.
И вот здесь, в этой книге, — история жизни великого живописца. Я заботился лишь о том, чтобы верно повторить его слова, которые я записывал изо дня в день с благочестивым усердием.
Ренуар. — Я родился в Лиможе в 1841 году. Сказать ли вам, что в моей семье передают легенду о нашем происхождении? По крайней мере, от моей матери я часто слышал, что дедушка мой, человек знатного происхождения, семья которого погибла во время террора, еще совсем ребенком был подобран и усыновлен сапожником по фамилии Ренуар. Как бы то ни было, когда я появился на свет, мой отец был скромным ремесленником. Он с трудом перебивался у себя на родине и вскоре оказался вынужденным отправиться искать счастья в Париже.
Не просите меня рассказать вам что-нибудь о Лиможе: мне было едва четыре года, когда я оставил его навсегда.
В Париже мы жили в доме, стоявшем на том участке улицы д’Аржантей, где она, продолжаясь через Карусель, оказывается как бы заключенной в ограде Лувра. Таким образом, мои первые впечатления детства встают в моей памяти в той обстановке, среди которой Бальзак изобразил любовь барона Юло и мадам Марнеф>[17].
В коммунальной школе, куда я был отдан, я проводил время в рисовании человечков на моих тетрадях, за что получал замечания от учителей; но это нимало не огорчало моих родителей, совершенно довольных тем, что я в то время уже зарабатывал как живописец по фарфору.
Естественно, что отец мой, происходя из города, славного своими керамиками>[18], считал живопись по фарфору лучшей из всех профессий в мире, лучшей даже, чем музыка, которой рекомендовал мне заняться не кто иной, как Гуно — в то время тридцатилетний преподаватель сольфеджио в нашей коммунальной школе и одновременно органист в капелле Св. Евстафия.
