— Не разрушьте, это опора для ноги моей модели.
Усевшись перед мольбертом, Ренуар открыл свой ящик с красками, и я был восхищен порядком и чистотой внутри. Палитра, кисти, тюбы, распластанные и свертываемые по мере того, как расходовались краски, — все это производило впечатление совсем женской опрятности.
Я выразил Ренуару мое восхищение по поводу двух картин, которые я видел в столовой.
— Это этюды, сделанные с моих горничных. Некоторые из них были замечательно сложены и позировали как ангелы. Но надо сказать, что я нетребователен. Меня отлично устраивает первая попавшаяся замарашка, лишь бы только у нее не оказалась блестящей кожа. Я просто не понимаю, как другие доходят до того, что пишут эти подпорченные телеса. Они это называют «дамы общества»!.. Видали вы когда-нибудь дам общества с руками, которые хотелось бы писать? А как приятно писать женские руки, но руки, занятые домашней работой! В Риме, в Фарнезине, есть Рафаэль — Венера, соблазняющая Юпитера; у нее руки… одно очарование! Чувствуется здоровая, толстая тетка, которая сейчас вернется к себе в кухню: это-то и заставило Стендаля сказать, что женщины Рафаэля тяжеловесны и пошлы.
Мой визит был прерван приходом модели. Уходя, я просил у художника разрешения зайти в другой раз.
— Всегда, когда захотите! Но приходите лучше всего с наступлением сумерек, когда я кончаю мой день.
И в самом деле, жизнь Ренуара была размеренна, как день рабочего человека. Он шел в мастерскую с точностью служащего, идущего в свое бюро. Я должен прибавить, что и спать он ложился рано, после партии в шашки или домино с мадам Ренуар; он опасался поздним сном повредить завтрашнему сеансу.
Всю жизнь живопись была его единственным удовольствием, единственным отдохновением.
Я вспоминаю встречу в 1911 году с мадам Ренуар, торопливо выходившей из больницы, где в тот день Ренуару должны были сделать операцию.
— Как Ренуар?
— Операция отложена на завтра… Простите меня… я очень спешу, — муж послал меня за ящиком с красками. Он хочет писать цветы, которые ему принесли сегодня утром.
Ренуар целый день был поглощен этими цветами, он занят был ими еще на следующий день, пока не пришли, чтобы перенести его на операционный стол.
В другой раз, в 1916 году (Ренуару было уже более 75 лет), когда я гостил у него в Кань, он поразил меня неожиданно безнадежным видом. Я говорил ему о картине, над которой он тогда работал.
— Мне больше не хочется писать… Я больше никуда не гожусь…
