– Ты не грусти, не печалься, сестра Ивонна, ведь дело такое совсем поправимое. Грамоте выучиться можно запросто и в короткое время. И латинской, цицероновской, и вульгарной, на которой многие уже прекрасные книги написаны. Да и греческой грамоте, на которой божественный Плато писал, вовсе научиться не сложно. Потому что все три по единому принципу задуманы, что на каждый звук одна буква приходится.
Она, Изабелла, ее враз премудрости такой с великорадостью научит, сестру свою, хоть и сводную, а драгоценную, как ее самою папенька научил. И Бенедетто поможет. Ибо Бенедетто ученый особенный, у папеньки на службе многие годы состоял, несчетно текстов для него напереводил, с одного языка на другой, и обратно, и даже с языка ибраического разные секретные книги, называются каббала.
А она ей сразу же поверила. Конечно, научит. Она осилит. Сможет. Выучится. И станет как Изабелла, светлая, беглая, легкая, веселая, ученая. Волосы распустит. Платье так подвяжет. Что под платьем расшнурует, дышать будет во все стороны. Будет сама везде ходить, где захочет. И будут они вдвоем: две сестры. Никогда больше не расстанутся. Вместе будут жить. Одна бледная, иссиняя, другая русоватая. Одна красивая лицом, имаго патера, другая – надежда его, плод адоптьо, прекрасная разумом. И постепенно сольются они и станут одним целым, одним на двоих телом, одной на двоих душой и одним на двоих пониманием мира. От этой возьмут образ физический, а от той душевный и будут так наследовать Принчипу Иво Великолепному.
А звать их вместе будут Ивобеллой.
После этого их разговора Изабелла на сеансах с художником не появлялась два дня. Она ждала сидя на помосте, прислушиваясь к одинокой виоле, ждала в своей комнате, глядя в сад из окна. Вот бы погулять. Но никто за ней не приходил и никуда не вел. Только появлялись девушки, приносили еду и прочее делали необходимое, и сразу удалялись, ничего ей не нащебетав, странно озираясь по сторонам, как будто чего-то опасались. Она ждала. Хоть бы книгу ей какую дали. Она бы начала буквы узнавать и заранее складывать. Но не давали.
На третий день, она уже и ждать перестала, пришла Изабелла в залу для художеств, совсем под конец сеанса, без виолы. Не одна, был при ней Бенедетто. Прошли все втроем в студиоло. Присели. Помолчали. Она подумала, зачем не так, как раньше. И еще: что теперь будет. И как будет потом, то есть всегда. Между раньше, теперь и всегда вторгалась неясность. Жизнь не повторялась в деталях, становилась непредсказуемой. Хоть пространственно была она пошире, да уж больно тревожно. Но не успела она про это додумать, как Бенедетто начал говорить на своем красивом, другом, чем Изабеллин, но понятном языке. Он рассказывал о том, что она уже и так знала от сестры: об отце ее, Иво Великолепном. О его поэтическом даре, о состязаниях, библиотеке и студиоло с коллекциями. Ей нравилось слушать снова о том, о чем она уже понятие имела и частью чего уже была, хоть пока что снизу, как травинка была частью горы. Удивительно приятно это было, как погреть лицо на раннем солнце.
