За садом ухаживал садовник. Но дважды в неделю Павел сам спускался в сад в своей широкополой соломенной шляпе, в черном фартуке и белых перчатках, с закругленными на концах ножницами и специальной плоской корзиной. Он сам – хотя мог бы превосходно поручить это как садовнику, так и бонне – срезал розы для букетов и, опять же сам, оборвав предварительно нижние листья и оголив коварные стебли, расставлял их по вазам, подбирая по размеру, окраске и количеству, под форму сосудов, выбранных с этой целью. Как и во всем остальном, единственным правилом здесь был его сиюминутный каприз. Порой собирал он вместе и бросал в прозрачный хрусталь целую охапку пушистых мелких цветков, порой лишь белых, но иногда добавлял одну или несколько розовых, или даже красных роз. А иногда ставил в бутылеобразную черную китайскую вазу лишь одну крупную чайную розу, винтом закрученную в крепкий бутон, с лепестками, окаймленными багряной оборкой и на просвет испещренными кровеносными альвеолами.
В той части сада, что была более дикой и располагалась за фонтаном, имелась небольшая беседка под куполом. Павел полюбил ее, часто здесь сиживал, пил здесь свою пятичасовую кап-оф-ти, читал что-нибудь из поэзии или не слишком длинный роман ибо, как это ни покажется странным, библиотека Павла состояла именно из такого рода несерьезной литературы. По некоторым, скорее косвенным источникам мы знаем, что нередко в подобные минуты присоединялась к нему здесь, смеялась, журила его и болтала вздор лукавая крошка Роберта, в замужестве Франк, вилла супруга которой, записанная, впрочем, на ее девичье имя, располагалась по соседству. Мы можем лишь догадываться, о чем они беседовали, как пили чай с бискоттини, замешанными в зависимости от рецепта на красном или на белом вине, посыпанными сахаром, толченым анисом и кардамоном. Можно вообразить, как гуляли они по дорожкам сада, как кукольная Роберта становилась на носки или приседала, как склонялась, чтобы понюхать цветок. Как однажды уколола себе пальчик о такой злой, противный шип. Можно вообразить себе, как Павел ее утешал.
Но вот чего мы представить никак не смеем, так это того, чтобы Павел водил ее за пределы ограды из темнолистого, цветущего по весне белым кустарника, который, как мы уже писали, окружал сад виллы. А между тем пришло время рассказать нашему терпеливому читателю – ибо без этого биография Павла Некревского осталась бы неполной, – что за указанным кустарником располагался еще довольно пространный участок, также принадлежавший к вилле. Никто этой частью сада не занимался, так что вид она имела совсем дикий. Среди зарослей и бурелома единственная тропинка вела к поляне, поросшей сорными травами и мхом. Здесь торчал из земли огромный валун, вроде даже небольшой скалы, из которой на высоте головы рослого человека, такого как Павел, тонко струилась вода. Садовник называл эту скалу «фонте ди фауно», то есть фонтаном Фавна, тем самым, по которому были названы и улица, и, позднее, вилла Павла. Тот же садовник всякий раз, когда Павел просил его об этом, а случалось это регулярно, не менее раза в неделю, рассказывал, почти всегда в одних и тех же выражениях, старую римскую легенду, связанную с этим местом. Павел всякий раз слушал его с нескрываемым удовольствием и награждал лирой или даже двумя.
