Три персонажа в поисках любви и бессмертия | страница 130



Изредка заходил он и в польскую церковь святого Станислава, располагавшуюся в нескольких минутах ходьбы от палаццо Капицукки, на улице Темных Лавок. К улице церковь обращала фасад, мало чем отличный от фасадов выстроившихся здесь как на военном смотре домов. Внутри же входивший попадал словно в шкатулку с драгоценностями, подбитую желтым, вычурно украшенную и удушливую. Могилы польских кардиналов и памятные доски в честь других героев этой гордой нации насыщали шкатулочное пространство несоразмерным ему изобильным присутствием и длинными именами. Всем тут было тесно – и мертвым, и живым, и хотелось немедленно прочь, наружу, на простор Ларго Арджентино.

Иногда во время таких прогулок Павла настигал дождь. Разбиваясь о кривую мостовую, вода отпрыгивала вверх. Невзирая на качество зонтов и подметок, волосы и ноги промокали немедленно. Остальное забрызгивалось экипажами, лихо проносящимися по узким и скользким улицам, превращавшими лужи в подобие фонтанов. Сами же фонтаны не сдавались, а продолжали течь и бить, мешая свое журчанье со стуком и свистом дождя.

Однажды, во время одного из таких очередных и, как казалось ему, последних, прощальных скитаний по этому городу, дождь загнал Павла в ту самую лавку, где и случилось с нашим героем то, что случилось, благодаря чему изменилось течение его жизни, а имя его вошло в историю. Копаясь в кучах сваленных как попало книг и рукописей в лавке напротив Колледжио Романо – читатель наш наверняка знает, где это, ведь лавка существует до сих пор, – он обратил внимание на связку грязных листов в едва державшемся шагреневом переплете. Открыв рукопись и бросив на первую страницу рассеянный взгляд, Павел с изумлением понял, что речь шла о тексте, написанном на польском языке. Это показалось ему более, чем странным – невозможным. Ведь почти все старые польские документы были написаны на латыни. А тут самому даже поверхностному взгляду немедленно становилось понятно, что речь шла о документе старом, быть может даже очень старом. Нашедшихся у Павла в кармане нищенских сольди чудесным образом хватило на то, чтобы приобрести эту рукопись у неприятного, толстого, как гусеница, букиниста. Завернув ее своими черными от вечной возни с книгами пальцами в обрывок газеты – торговец рыбой не сделал бы этого тщательнее, – букинист протянул Павлу его находку с тем выражением презрения, смешанного с состраданием, которым одаряют в момент сделки своих клиентов букинисты всех времен и народов. Схватив рукопись, Павел помчался домой: дождь уже к тому времени, вероятно, кончился, а если не кончился, Павел от возбуждения его уже не замечал. Он буквально взлетел по лестнице, чудом не сломав себе шею, и упал в кресло у окна, выходившего на Авентин. В ближайшие дни, недели и даже месяцы никто о нем ничего не слышал, никто его не видел. Что он делал, чем питался, и питался ли вообще, мы не знаем. А знаем только, что по окончании этого периода, выйдя снова на свет божий, Павел поспешил предстать перед лицом последнего из тех блестящих Завадовских, имение которых простиралось близ Порта-дель-Пополо, вдоль прямой как стрела и ведшей на север виа Фламиния. Находка Павла, доведенная до сведения этого аристократа, вызвала волну подлинного воодушевления на бывшей родине Некревских. Была объявлена народная подписка, и рукопись, купленная Павлом за деньги, на которые он не смог бы даже скромно поужинать в римской таверне средней руки, была приобретена Польской Национальной библиотекой за сумму невообразимую. Это и была – и есть – знаменитейшая в истории не только польской, но общеславянской словесности «рукопись Некревского». Она-то и является причиной того, что имя его сохранилось для потомства. Да и не только имя, а и облик, и те немногие сведения, которые мы постарались здесь собрать в более или менее связное повествование. Это и есть причина того, что в вышеуказанном костеле святого Станислава установлена доска в память и во славу Павла, с его портретом, описание которого мы поместили в начале этой книги.