Однако прежде чем заняться описанием этого периода в его жизни, отступим несколько назад и постараемся себе представить его дооксфордское детство в Южном Кенсингтоне. А поскольку мы не знаем, было ли оно веселым, шумливым, жизнерадостным, или же, напротив того, молчаливым, одиноким и замкнутым – хотя и стоило бы нам склониться к этому последнему предположению, ведь он был сыном эмигрантов: разорившегося поляка-аристократа не первой уже молодости и этой загадочной женщины, быть может француженки, быть может даже гувернантки, много моложе отца Некревского, женившегося на ней против воли ее родителей, а – чего не бывает, – возможно, и против своей собственной воли. А может быть, чем бес не шутит, была она именно гувернанткой – ибо слово гувернантка ведь было уже нами здесь, и не случайно, произнесено. Его, Некревского, детей от первого брака гувернанткой.
Так вот, поскольку нам мало что о детстве Павла доподлинно известно, нам придется себе все это представить. Попробуем же вообразить, как его водили ребенком по широкому Выставочному проспекту – по Экзибишен роуд – мимо круглого концертного зала, носящего имя кронпринца Альберта, как все здесь носило его, бедного, имя: единолично или же на пару с его вдовой Викторией, столь бесконечно несчастной и, по этому поводу, одевшей в гагатовый траур всю Европу. Мимо этого круглого, как кирпичный Колизей, и куполастого, как раздавшийся Пантеон, концертного Холла. А потом налево и через большие литые бронзовые ворота, богатые, с листьями и прочими завитками, проходил он в Кенсингтонский парк. Возможно, водила туда мальчика сама его матушка. А может быть, гувернантка. Хотя откуда взялась бы гувернантка в семье разорившегося польского аристократа, да еще разведенного, да еще в Лондоне? Скорее всего, матушка Павла и была его гувернанткой, конечно, если наше выше сформулированное предположение верно.
И вот так они вдвоем, мать и Павел, входили в высокие, покрашенные зачем-то в красный цвет ворота. Так проникали они в парк – он и она, две туманности, ускользающие при первой возможности в нездешние дали: она – туманность повыше и постарше, поженственнее, вся, как Виктория, в черном, и он – облачность такая же, но поменьше, покурчавее. А может и сам пан Януш, в изгнании ставший Джоном, сопровождал сына, наследника, единственного оставшегося ему ребенка, на прогулку в Кенсингтонский парк. Мы не можем совершенно этого исключить. Однако нам все же больше нравится воображать себе мальчугана с матерью, колышущейся почти бесшумно на невысоких каблуках в своей широкой юбке. Что-то есть в ее тонкой талии, в походке, неуверенное, подслеповатое, как если бы не слишком твердо помнила она их ежедневный маршрут и где свернуть, пройдя через ворота, чтобы как всегда направиться к статуе кронпринца Альберта покойного. Ибо они, конечно же, первым долгом направлялись к монументу и обходили его вокруг один или даже два раза. Маленький Павел задирал голову и так шел, не глядя под ноги, а мать брала его за руку, чтобы он не упал, а другой рукой надвигала ему на уши его морское кепи, чтобы то не слетало. «Пойдем к пруду смотреть уток и гусей», говорила она. Но маленький Павел наверняка смешно мотал головой и просил: «Давайте, маман, еще раз обойдем». И мать покорялась, и ей даже нравилось, что сын ее так привязался к этому монументу и к сидящему внутри его кронпринцу.
