Алексей Баталов | страница 13
Скорость
И вот Баталов, проживая жутко трудные обстоятельства своего героя Гурова, везде оставался человеком. Трагическим, мучающимся человеком, который находится на грани безумия. Он любит, и это очень простая и очень тяжелая вещь — безумие, приходящее от того, что любишь и не знаешь, что с этим делать, как с этим поступить. Всем людям присуще это ощущение — необыкновенно человеческого благородства проживания жизни. И теперь я думал, что хорошо бы так прожить жизнь, как прожил ее Гуров. И знаете, была странная вещь, даже совестно мне… Мне ужасно понравилось, что я русский человек. Мне очень понравилось, что я родился здесь, в России, что я сидел на «колбасе» того трамвая, а не какого-нибудь другого. И как сейчас говорят: «Надо как-то мощно попилить бюджет на миллионы миллиардов, и если их правильным людям дать, то они уже, вставив себе золотые зубы, на остаток денег что-то такое снимут, и это должны быть патриотические картины». И они сразу представляют себе, как что-то взрывается, куда-то кто-то несется на конях или же без коней, на танках и что это и есть патриотизм. Нет! Одна из самых патриотических лент — это «Дама с собачкой» Хейфица. Поскольку там чувствуется ужасная гордость за то, что ты русский, и за то, что в этой стране живешь. И за то, что здесь, в этой стране, есть такая исключительная тонкость и сложность чувств и сопереживание друг другу, и такая драма, которая, конечно же, не имеет никакого счастливого конца. Конечно, нет в нашей жизни никакого счастливого конца. Странное чувство. Как хорошо, что эта картина была. Счастливого конца нет, а то, что драма эта была в тех формах, в которых она была, — вот это и есть счастливый конец.
Это счастливое чувство того, что ты был человеком, а не свиньей. Очень важное чувство. Может быть, единственное стоящее чувство.
Баталов с Хейфицем привнесли в наш кинематограф очень серьезную и абсолютно новую вещь. Какую-то исключительно целомудренную манеру в то, как могут быть выражены человеческие чувства. Это ясная и очень скромная, очень целомудренная простота. Очень важный, при всем при том, что его как бы и не видно, невероятный исполнительский компонент. Я помню опять-таки о том трамвае, о котором мы говорили, и о Мравинском.
Мравинский был великий музыкант, дирижер. Иногда очень высокие ценители музыки его если не обвиняли, то как бы сожалели, что у Мравинского превалирует сухость. Сухостью они называли отсутствие внешней выразительности, каких-то романтических эффектов. И до Мравинского ленинградский симфонический оркестр возглавлял замечательный грандиозный дирижер Курт Зандерлинг.
