Бунт кончился тогда, когда на выставки «передвижников» пришла разночинная, но более всего мещанская масса, а заказчиком стал новый капиталистический кошелёк, вытеснивший давно обнищавший кошелёк дворянского поместногородского быта. Боль за жизнь и несчастия бедных, угнетаемых, слабых, сменилась гораздо более комфортной умеренной грустью о судьбе частного человека. Владимир Маковский сразу оседлал главные социальные сюжеты «передвижнического» демократизма твёрдой рукой ремесленника, настолько твёрдой, что в абсолютном большинстве его произведений зритель тщетно будет искать следы нервического нарушения мастерства. Они тверды как художественные фотографии: задолго до новейших технологий он научился превращать гиперреализм своих картин в торжище крупных мазков, призванных придать картине свежесть изображения, вид подлинности переживания, сделать её мёртвую предсказуемость – живой драмой.
Но нет в массовой, холодной, безукоризненной, внешне демократической живописи Владимира Маковского живой драмы. Все её драмы – рассказы о чувствах, роли в театре, росписи положений, эксплуатация бесконечного человеческого сериала, «аристократический», доведённый до действительно классического, высокого искусства – простейший лубок. Но если лубок – даже мифологически – жил внутри истории глазами разглядывающего её повесть зрителя, делал зрителя участником примитивного лубочного ритуала, примитивного – но участником, то Маковский просто наряжал в реквизит и гримировал многочисленных натурщиков, чтобы они обозначали собою статистов. Статистами Маковского всё чаще становились именно среднеарифметические городские мещане, разночинцы зыбкого статуса меж нищетой и бедностью, их покровители, столь же бедные и морально убитые. У Маковского, некогда за компанию с «передвижниками» боровшегося с салонным романтическим академизмом, словно начисто истребили романтического героя, его мифологическую функцию, роль зрителя-соучастника, заселив освободившееся и с тех пор пустующее место многочисленными бессубъектными тараканами, почти без лица, вернее – почти даже без маски. Удивительно, но сцены-рассказы, в руках Маковского превращавшиеся в расхожие анекдоты, были редко оригинальны. Хотя – казалось бы: иди вслед за коллегами-«передвижниками» по кабакам и меблированным комнатам, купеческим крепостям-казематам, театрам присутственных мест и твори раз за разом всё новую эпопею массовой жизни. Удивительно ещё более, что художник-демократ, пришедший к славе, достатку, успеху и статусу хрестоматийного творца, расцветший благодаря эпохе реформ, не раз просто копировал бытовые сцены, уже описанные великим Павлом Федотовым – в иное, дореформенное и хорошо известное как «мрачное» царствование Николая Первого. Ему послабления и свободы пережить не довелось. Но Маковский, дитя свобод и послаблений, копировал именно его.
