Делал ли я этим ей добро и в какой мере, не знаю, но мне самому открылся через ребенка новый мир. Я заметил, что мои и ее взаимоотношения с окружающим царством растений и животных совсем разные: что я ни делал, как я ни пытался стать ближе к каждому мельчайшему существу, к каждой букашке, я не мог избавиться от чувства, что меня отделяет от всего окружающего какая-то странная пропасть. Ни груды накопленных знаний, ни моя пытливая, анализирующая мысль не могли помочь преодолеть эту пропасть. А ребенок шел к растениям и животным как свой, хотя не имел ни малейшего научного понятия об окружающем.
Наблюдая это, я впервые понял, как страшно немощен человеческий ум, как бессилен проникнуть в суть вещей, а ведь это единственный способ обогатить свои эмоции. Что толку мне от труда всей жизни, если рядом со своим ребенком я чувствую себя бедняком? Не я годился ей в наставники, а у меня самого еще, может быть, сохранилась частица живой души, чтобы снова начать учиться, вступив на новый путь.
Я отбросил свои книги, отбросил все, что я называл наукой, и начал играть с девочкой в ее игры: разговаривал с цветами, запрягал жуков, приручал бабочек, собирал паучков на березовую ветку, которую нес в руке, охотился за букашками.
Как бы там ни было, что бы ни происходило, но верьте мне, я постепенно почувствовал, что пропасть между мной и окружающей природой исчезает, словно заполняется теми грудами книг, которые я и другие исследователи поглотили за свою жизнь. Когда я играл, меня наполняло какое-то дурманящее упоение, доходившее порой до безумия, до экстаза. Я бросался в траву или садился на замшелый камень и наслаждался этим новым ощущением.
— Папа, почему ты грустный? — спросила девочка в одну из таких минут.
— Детка, я счастлив, — ответил я.
— Если счастлив, так давай побегаем, — сказала она. Из этого я понял, что моя связь с природой, наверное, все же иная, чем у ребенка: она считала, что счастливый должен бегать, а мое счастье изнуряло меня, как будто я выпил дурманящего яда.
Таким отравленным был я и тогда, когда госпожа Мюнт села передо мной на камень и стала разглядывать свой крошечный флакон. Поэтому я особенно не удивляюсь своему тогдашнему поведению, скорее можно удивляться тому, что все не обернулось еще большим безрассудством, чем в тот вечер.
Если суммировать все сказанное, станет более или менее понятно, почему начатое женой дело о разводе так меня ошеломило.
От нее самой я еще мог бы как-нибудь отказаться, но что станется с ребенком, если не будет меня? Боюсь, что девочка погибнет, она погибнет духовно, если меня не будет близко, потому что у матери нет ни интереса, ни уважения к ее особенностям, а кто же чужой поймет ее, захочет понять!
