], [также] есть один вопрос, принадлежащий [не поэтике, а] искусству произнесения [
hypokritikēs] и знатокам его строя. Это [интонационные] обороты речи: что есть приказание [
entolē], мольба, рассказ, угроза, вопрос, ответ и тому подобное. Знание и незнание таких вещей не навлекает на поэтическое искусство никакого упрёка, сто́ящего внимания. Действительно, можно ли счесть ошибкой то, в чём Протагор упрекает [Гомера], будто в словах “Гнев, богиня, воспой…” он хочет выразить мольбу, а выражает приказание, ибо-де указывать, что делать и чего не делать, есть приказание. Оставим же это рассмотрение в стороне, как [относящееся] не к поэтике, а к другой науке» («Поэтика» 1456b9–25)
[19].
Рассмотрим этот значительный разрыв, который – согласно Аристотелю – разделяет поле языка и в то же время исключает из него профессиональную компетенцию философов. Есть некая речь, логос, которую Аристотель называет «высказывающей» (апофантической), так как она способна выявить (таково значение глагола apophainō), существует ли вещь или нет, что с необходимостью подразумевает, что эта речь истинна или ложна. Впрочем, существует и другая речь, другой логос – например, мольба, приказание, угроза, рассказ, вопрос и ответ (а также, мы могли бы добавить, восклицание, приветствие, совет, проклятие, кощунство и т. д.) – который не является высказывающим, не выявляет бытие или небытие какой-либо вещи, а, следовательно, безразличен к истинности и ложности.
Решение Аристотеля исключить из философии невысказывающий дискурс стало вехой в истории запад ной логики. На протяжении столетий логика, то есть рефлексия о языке, сосредотачивалась исключительно на анализе апофантических пропозиций, которые могут быть истинными и ложными, и оставляла в стороне – словно бесплодную землю – ту значительную часть языка, которой мы всё-таки пользуемся каждый день, именно тот невысказывающий дискурс, который не может быть ни истинным, ни ложным и который – если им не пренебрегают – попросту оставлен компетенции риторов, моралистов и теологов.
Что касается повеления, которое представляет собой существенную часть этой terra incognita[20], то обычно довольствуются объяснением его – в случаях, когда повеление необходимо упомянуть, – как акта воли и – в качестве такового – ограничивают его областью правосудия и морали. Так, в «Elements of Law Natural and Politic» [21] столь своеобразный мыслитель, как Гоббс, определяет повеление как
