12. «Как дети»: детская нагота как парадигма наготы без стыда представляет собой весьма древний мотив, встречающийся не только в гностических текстах, таких, как Евангелие от Фомы, но и в иудаистских и христианских документах. И хотя доктрина распространения первородного греха из рода в род исключает детскую невинность (оттого и возникла, как мы уже видели, практика крещения новорождённых), тот факт, что дети не испытывают стыда от своей наготы, в христианской традиции часто приравнивается к райской невинности. Сирийский текст V века сообщает: «Когда в писании говорится “и были оба наги и не стыдились”, это означает, что они, как дети, не осознавали своей наготы». Поскольку дети не замечают собственной наготы, то, даже неся на себе отпечаток первородного греха, они живут в своего рода забвении и не знают стыда, приводящего, по словам Августина, к появлению libido.
Здесь берёт своё начало обычай, упоминания о котором – правда, не в исключительном порядке – присутствуют в источниках вплоть до XVI века. Этот обычай заключался в том, что только pueri[87] могли петь во время религиозных обрядов, словно их дискант[88], «белый голос», был, в отличие от voces mutatae[89], признаком райской безгрешности. Candida, белая – такого цвета одежду получал человек, проходящий крещение, когда снимал одеяние, символизирующее грех и смерть; «Вся она белая, – пишет Иероним, – ибо нет в ней смерти, и окрестившись, мы сможем опоясаться правдой и покрыть стыд прошлых грехов». Но уже у Квинтилиана candida становится характеристикой голоса (хотя, разумеется, о детских голосах он не говорит). С этим в истории религиозной музыки связана попытка сохранить детский голос посредством кастрации pueri cantores[90] до полового созревания. «Белый голос», или дискант, – это признак тоски по утерянной райской безгрешности, иначе говоря, по чему-то, что, как и в случае с райской наготой, мы никогда не позна́ем.
13. Яркий пример настойчивого присутствия теологических категорий там, где мы их меньше всего ожидаем, можно найти у Сартра. В одной из глав работы «Бытие и ничто», посвящённой взаимоотношениям с Другим, Сартр рассматривает наготу в контексте непристойности и садизма. Причём для этого он употребляет термины, которые настолько близки к тезисам Августина, что если бы теологическое наследие, пропитавшее наш лексикон телесности, не было достаточным тому объяснением, то можно было бы подумать, что это умышленное заимствование.
