Но я немного отклонилась от темы. Пора, наверное, сказать, кто же она, родная дочь государыни, получившая фамилию Тёмкина.
Не будем вдаваться в подробности, как получилось, что Потёмкин и Екатерина II стали законными, хотя и морганатическими супругами. Это всё достаточно полно описано в книгах, выпущенных издательством «Вече», «Екатерина Великая в любви и супружестве» (серия «Любовные драмы») и «Екатерина Великая» (серия «Лучшие биографии»).
Венчались императрица Екатерина II и Григорий Александрович Потёмкин в начале июня 1774 года. А спустя год с небольшим в Москве происходило празднование полной победы над Османской империей в Русско-турецкой войне 1768–1774 годов, завершившейся заключением Кучук-Кайнарджийского мирного договора.
Празднование было ярким, торжественным. Чествовали победителей, и в первую очередь главного виновника полного разгрома Османской империи генерал-фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского. На праздновании императрица Екатерина была рядом со своим венчанным супругом и соправителем Григорием Александровичем Потёмкиным, пока ещё не Таврическим (титул получил после присоединения Крыма), но уже и князем, и генерал-фельдмаршалом. Потёмкин в одержанную победу вложил очень большую и серьёзную лепту. Ведь он почти безотлучно находился на театре военных действий с весны 1769 года и по декабрь 1773 года, причём не просто находился, а одержал ряд блестящих побед, а осенью 1773 года едва не погиб при осаде турецкой крепости Силлистрия.
И вдруг в самый разгар празднеств императрица Екатерина не появилась на публике. Её не было день, не было два, три…
Царедворцы в замешательстве. Что делать? Как объяснить то, что императрица исчезла? Выход нашли. Во всём обвинили немытые фрукты. Мол, поела государыня разных заморских лакомств — а их в те дни в Москве было море, — ну и отравилась немного.
Особенно переживал Иван Иванович Бецкой, знаменитый Бецкой, как никто другой близкий к престолу.
Он забрасывал письмами из Петербурга, полными тревоги за здоровье государыни, а возможно, зная истинные причины этого «нездоровья», переживал и за судьбу ребёнка — ведь он был…
Впрочем, сначала одно из писем, датированное 21 июля 1775 года:
«Я не в силах выразить овладевшее нами удручающее беспокойство. Признаюсь Вам, я был даже готов сам ехать в Москву; первое известие было не настолько удовлетворительно, чтобы меня успокоить. Слава Богу, теперь мы вздохнули… я дрожу ещё и теперь при одной мысли…»
