* * *
— Море и ветер могучи сами по себе, — и без нас. Таков и язык, — пишет Айги, — поэт входит в язык, — язык «зарабатывает» соответственно его энергии. Но, чур… — здесь нет полного «тождества». Чур… — ты, даже ослабевший, замечаешь такие гребни и валы языка: в них как бы бурлит и его «автономная» энергия, «разошедшаяся „сама по себе“», — ты успеешь еще направить кое-что из этой энергии «в свою пользу…»
Энергия значит тут то же, что и вдохновение, оно недостижимо путем волевого усилия, оно — случается, оно — событие в чистом виде. Все остальное — что требует сверх этого авторского вмешательства — есть работа; ее нужно делать с «тактом», «умом» и «мастерством». Автор стихотворение не создает, он делает его возможным.
* * *
«Лучше всего… легче всего я пишу, — сказал Айги в одном разговоре, — перед самым засыпанием». «Во время предсонья», уточняет он, охватывает его порой некое предчувствие или ощущение, чье содержание, смысл и цель остаются для него, однако, закрытыми: «Тогда я отдаюсь инстинктивной жестике писания».
Писать как глагол, обозначающий действие, в русском языке употребляется и в рефлексивной форме; таким образом, акт писания определяется как безличный процесс с собственной динамикой — писаться, пишется.
И в этом смысле Айги стоит также где-то «между»; здешность и теперешность движения его письма в основном происходит между явью и сном, сознанием и сновидением, «волком и собакой».
…Сон-Шепот. Сон-Гул.
Человек — ритм.
Сон, по всему, должен «разрешить» этому ритму быть самим собой (не суживаться, не перебиваться под действием других ритмов).
Сон-Поэма-сама-по-себе.
«Кажется, — отметил как-то Филипп Жакоте, — будто нужно спать, чтобы слова пришли сами собой.
Да… они должны быть бы уже здесь, прежде чем о них подумаешь».
* * *
Кажется, что в поэзии Геннадия Айги простые вещи естественного мира жизни возвращаются записанными вещами-словами. Круг этих вещей и слов количественно довольно ограничен. Лишь самое простое, родное годится для его поэзии в качестве темы. Напрасно искать у него ссылки на урбанистические или постмодернистские реалии; ни как тема, ни как факт не фигурируют у Айги война и экологическая катастрофа, мафия или СПИД, терроризм или жертвы наркомании, в его стихах нет аэропортов, модных курортов, фабрик, солнечных закатов, парникового эффекта.
Но есть простота элементарного, есть одно солнце, эта береза, эта роза, то поле, холм там, лес, свет сейчас, снег здесь, ты как друг, эта дорога, мой дом, вот — небо, вот — овраг; есть повседневное чудо, внезапная боль, и всегда это моя боль, наше чудо — нечто определенное, то есть здесь и теперь определенное для нас. Для этого у Айги и существует слово, оно стоит в своей вещной простоте — как «столб — полевой — придорожный».
