Все знающие дело люди, с кем нам доводилось говорить об этом предмете, свидетельствуют единогласно, что это ясное и категорическое заявление произвело самое успокоительное действие, а точное и гласное применение его довершило это впечатление. В самом деле, если у народа есть свои суеверия, то и у нас есть тоже свои. Крайности увлечения «изоляцией», «дезинфекцией» и предосторожностями от заражения, этот своего рода санитарный фетишизм, преклонение перед «карболкой» во что бы то ни стало – в своем бездушии стоит порою любого, самого темного народного колдовства>47. В Нижнем Новгороде в течение всего времени умершие от холеры в бараках отпевались с открытыми лицами>48, на остров, где стояли бараки, допускались близкие больным и даже сторонние люди; здесь не было и речи о черных фургонах с белыми надписями «холера», мрачно сновавших в начале эпидемии по Астрахани, никто даже не говорил о каких-то «клещах» и «крючьях», которыми будто подымались заболевшие на улицах, или о том, что в бараки таскают здоровых. Улицы имели обычный вид, городовые не чувствовали себя призванными заглядывать в лица прохожих, спрашивать вас о причинах вашей задумчивости, справляться о состоянии вашего рассудка и т. д. С холеры и с холерных бараков сразу был снят этот устрашающий покров, который на каждого больного ложился каким-то проклятием, сразу отчуждая его от всех его близких, от родных, от сочувственного взгляда, и обрекал его на какую-то «собачью» смерть, без «могилы и креста», без похоронного обряда, без прощания… Болезнь оставалась, страшная по-прежнему, но устрашающая обстановка, этот удивительный осколок старинных суеверий, отпадала совершенно.
Опыт показал, что это отнюдь не способствовало распространению болезни. Наоборот, это водворяло спокойствие, ставило преграды «превратным толкам» в гораздо сильнейшей степени, чем все угрозы виселицами и сечения розгами. Публика, разъезжавшаяся с ярмарки, увезла с собой из Нижнего много юмористических рассказов о том, как в бараки «просились» притворно-больные холерой, и мы имели случай читать несколько таких анекдотов в газетах. В рассказах этих встречалось порой немало комических штрихов, но, во всяком случае, это гораздо лучше астраханских и иных трагедий с мрачными и ни к чему не нужными атрибутами. Можно ли сомневаться, которым из двух указанных ныне приемов вызвана эта перемена? Угрозами ли виселицы какому-то «негодяю», бросившему камень (для которого, кажется, слишком уж много чести сознавать, что из-за него отменяются даже действующие законы), – угрозами, которые внушают всем преувеличенное представление об опасностях, требующих приостановки нормального порядка, – или же этим примером спокойного отношения к страшной болезни, которое в свою очередь внушает спокойствие толпе?
