В этой книжечке много обращений к деятелям французской культуры, к поэтам Франции, — и для меня это более чем не случайно.
Об огромном, решающем влиянии французской поэзии (и в первую очередь, Бодлера) на мое «литературное становление» неоднократно писалось. Здесь я позволю себе лишь несколько дополнительных слов… Перелистывая данную книжечку, я благодарно вспоминаю зимние вечера, когда, единственной душевной поддержкой, мерцал мне, — иначе не сказать, — дух Жакоба… длительным периодом жизни, глубинной и как бы все более личной, была поэзия Пьера Жана Жува… — и в труднейшие годы, завершающие 60-е, когда цепенела мысль, стали доходить до меня дружеские голоса Рене Шара, Пьера Эмманюэля, Раймона Кено, Андре Френо, Жана Грожана, Роже Кайюа…
И — последнее дополнение ко всему сказанному… В нем я обращаюсь к моим старым друзьям, которых мне сохранила судьба, — к четырем московским художникам. «За этой книжкой, — хочется мне сказать им, — стоит еще один Образ, — странный, огромный, опустошенный и дорогой… Это — московские пустыри, встречающиеся даже в центральных районах столицы. Мало нас осталось, когда-то, в конце 50-х годов, встречавшихся на этих пустырях… Остатки какой-нибудь развалины служили нам столом (да, не забудем и наши распития, казавшиеся тогда безгрешными и светлыми). Нас, сливаясь с сиянием дня, окружала наша надежда… Если кто-нибудь из нас приносил вы резанную из какого-нибудь журнала репродукцию с картины Клее или Макса Эрнста, о которых мы знали до этого лишь понаслышке, сияние дня и надежда превращались в праздник искусства… Я не могу не вспомнить вас, листая эту книжку, подготовленную для иноязычных читателей. Может быть, и вы когда-нибудь откроете ее, вспоминая „наши вечера — прощанья“ и, как говорит далее Поэт, „пирушки наши — завещанья“».
