Собрание сочинений в 7 томах. Том 2. Зимние кутежи | страница 7
Опыт Айги примечателен еще редчайшим соче танием стихийности, непосредственности творческого процесса с четким авторским осознанием его результатов. Айги, помимо прочего, — замечательный теоретик, эстетический мыслитель, занятый философскими наблюдениями над природой искусства и формулирующий общие законы поэзии в точных и афористичных фразах. Его программная книга «Поэзия-как-Молчание», соче тающая «легкость фрагментарной формы с законченностью мысли»[8], отважно направленная против «болтливости» и «многоговорения», дает ощущение ясного пути в нынешнем бездорожье, которое многим благодушным людям кажется концом — культуры, истории, человечества. Айги бесстрашно смотрит на нынешнюю промежуточную ситуацию с ее временными постулатами и авторитетами. Верный пушкинскому принципу «самостоянья», ощущающий братскую близость с крупнейшими мастерами XX столетия, Геннадий Айги давно уже работает в счет поэзии двадцать первого века и третьего тысячелетия.
владимир новиков
зимние кутежи
1958–1991
в луче клубится @ его лица и неба
под лампой камеры один один
О. Б. Из стихотворения «К А.»
от автора
Свое отношение к собственной поэтической работе я вкратце выразил бы так: «Жизнь — Книга, одна Жизнь — одна Книга».
Эта единая, на мой взгляд, книга моих стихов стала составляться двадцать лет назад[9]; невозможность издавать разрозненные сборники или «выпуски» лишь все более скрепляла ее целостность, становящуюся постепенно.
Приведу несколько слов об этих стихах из моего интервью, данного в 1974 году польской газете «Tygodnik Powzechny»: «Это — „малые“ стихи, возникшие как результат прямых, диалогических реакций на ежедневную реальность. Стихи, вызванные путешествиями, общением с друзьями, дарственные надписи, краткие записи душевных состояний, стихи „на случай“… Книжка называется „Зимние кутежи“, — это чистые и нечистые „кутежи“ нашей жизни, — говоря словами Б. Л. Пастернака, — „наши вечера — прощанья“».
Строки из того же интервью: «Причин, вызывающих занятие искусством, существует, очевидно, не более дюжины. Могу сказать относительно себя и моих друзей: эти причины сведены для нас до минимума. Зато они — самые существенные, без которых нет человека. „Пишу“ для меня равносильно выражению „я есть“, „я еще есть“».
Зная, к какой малой плодотворности ведет подобное состояние, я сознательно старался ставить себя в «диалогические» ситуации: «стихотворно» реагировать, например, на дружбу, на «истории дружб» (лучшим даром жизни, в юношестве, я полагал мужскую дружбу, считая это убеждение, — и наивно, и «тайно», для себя, — связанным с одним из «моментов» светлейшего завещания Пушкина; к этому, позже, присоединилось и представление о дружбе выдающихся представителей «русского авангарда» начала века, когда, по словам искусствоведа Н. И. Харджиева, «в одном ничтожном кафе, в какой-нибудь „Бродячей собаке“, можно было застать одновременно десять гениев, — представьте себе, — сидят, шумят, и все — в прекрасных отношениях друг с другом»); да, продолжаю: я старался откликаться в моих «малых» стихах и на внешне скромные, но внутренне весьма значительные события жизни современного русского искусства (в течение 10 лет я, служивший в Государственном музее В. Маяковского в Москве, был ответственным за устройство выставок «художников — иллюстраторов произведений Маяковского»: Малевича и Ларионова, Татлина и Филонова, Матюшина и Чекрыгина, Гончаровой и Гуро).