Она натянула простыню себе на голову и смеялась над смехотворными подзатыльниками, которыми он под простыней награждал ее, потому что она не желала больше подставлять живот. Она сделалась жесткой и непреклонной, он заметил, что его просящий шепот не действует, и под простыней колотил ее, когда она отворачивалась к стенке. Лишь раз она пыталась убежать. Два голых белых тела, на которые я уставился, как на прилипших друг к другу мясисто-мягких великанов. Он стал перед развороченной постелью и уложил ее под простыню.
Я лежал на спине — мне было, вероятно, года четыре или пять — и, закатив глаза, смотрел на висевшую над кроватью слащавую картинку. Там легко развевались на ветру ленты матросской бескозырки, я пытался, наклонившись над пропастью, поймать бабочку, а за мной витал в воздухе этот боязливый ангел-хранитель, готовый, сделай я лишний шаг, удержать меня за руку. Безмолвный ужас, не леденящий, не сковывающий, я спокойно лежал в постели, а со мной в детской кроватке лежал привычный сонливый страх. Ангелу незачем было удерживать меня за руку, я лежал, нет, я витал в этом моем страхе. И зачем они вообще повесили эту ребячливую картинку у меня над кроватью, раз уж я стал вполне взрослым ребенком, втихомолку привыкавшим к страху перед родителями? Смерти я нисколько не страшился. Она меня любила, меня, очевидца, надо только заслужить ее расположение. Позднее, в сказках, ее олицетворяла для меня змея, которой ребенком ставишь блюдечко молока — тогда не умрешь от несчастного случая. Моя защита от родителей была ребячливой, зато помогала: втайне я считал себя избранным. А до ангелов мне не было дела.
Я метил Гломпу в кадык, когда шваркнул его Новым заветом и при этом с удовлетворением посмотрел ему в глаза: у меня зловещий союзник, пострашнее и потерпеливее твоего боженьки. Кажется, у Гломпа от гнева и разочарования выступили на глазах слезы. Он хотел снова меня ударить, но тут я кинулся вниз по лестнице, а в лестничной клетке кружились брошенные мне вдогонку сердца в терновых венцах. Вечером Гломпы стояли у нас перед дверью — пришли выяснить случившееся. Только выяснять было нечего, поскольку я таил в себе то, чему когда-то был свидетелем. Они утверждали, что я приставал к Анне, а их сын вмешался. Анна ведь не понимает, чего я искал взглядом. Забудем это. Но почему мальчик с такой необъяснимой яростью набросился на парня, который на две головы его выше? Надо мне растолковать, что нельзя драться Новым заветом. Мои родители были убеждены, что бог предпочитает жить среди достатка. У них остался лишь некий католический комплекс неполноценности. Им было неприятно, когда их позабытый бог окольными путями напоминал о себе, вот как сейчас. Несколько страниц Нового завета пострадали, отец возместил его стоимость, швырнув деньги на циновку.
