Вагон дернуло, и я, как в детстве, прилипла носом к стеклу. Но опять все замерло. Мы стояли на месте.
— Паровоз прицепили, — пояснил дядя Федя.
Наконец поехали! Я к окошку, а дядя Федя — к щитку. Смотрит на него внимательно. Мне тоже пришлось посмотреть — неудобно как-то.
А на щитке все ожило, задвигалось. Я увидела, как осторожно, нерешительно закивала головкой стрелка. Подергалась, подергалась, а потом, будто решившись, подскочила и замерла, чуть дрожа.
— Та-ак, — сказал дядя Федя. — Все в порядке.
Я хотела спросить его про эту стрелку, но над головой у меня щелкнуло, и послышалась песня:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
Это начал работу поездной радиоузел.
В дверях, смущенно поглядывая на меня, встала проводница, та самая, что впустила нас с Борисом в вагон.
— Спросить хочу, Федор Тимофеич, — сказала она. — Ужинать с нами будете или уж теперь сами готовить станете?
Дядя Федя посмотрел на меня, я на него. Вспомнила о свертке с вареной картошкой и хлебом. Достала его с верхней полки и развернула на столике.
Дядя Федя крякнул.
— Ладно, Клава, мы уж сегодня сами сготовим на плитке…
Клава ушла, а дядя Федя вынул из-под лавки картонную коробку, взял из нее целую пригоршню крупных неподмороженных картофелин, из ниши — кусок шпика, лук, и я почувствовала, как проголодалась.
— Пожарим картошку или похлебку сварим? — спросил он.
— Лучше похлебку, — живо отозвалась я, потому что уже несколько дней не ела супу. Продукты у нас с Борькой вышли, и мы сидели на чае.
— Похлебку так похлебку, — согласился дядя Федя и стал чистить картошку.
— Дайте я начищу.
Он опять согласился:
— Давай чисть.
А сам нарезал мелко сало, лук и стал приспосабливать плитку к щитку.
Ах, какая это была похлебка! Я ела, обжигаясь, и думала о Борьке. Пообедал он в столовой или опять пьет чай без сахара?
Из репродуктора послышалась знакомая мелодия. Итальянская баркарола. Я заслушалась, забыв о похлебке.
Не бойся, не бойся, одни мы с тобою,
Ведь Тони не смеет поднять с весел взгляд, —
пел Сергей Лемешев, и я вспомнила вечер, когда мы впервые проиграли дома на патефоне такую пластинку. Тогда еще была жива мама. Она мне рассказывала о Венеции, о чудесных песнях гондольеров. Борьке тоже понравилась баркарола, но патефон пришлось продать и пластинки тоже.
— Ешь, простынет, — дядя Федя пододвинул чашку, из которой мы ели.
— На этом, граждане пассажиры, радиоузел заканчивает свою работу, — объявил мужской голос.
Вскоре мимо нашего купе кто-то прошел, и дядя Федя крикнул:
