Разумеется, всё это только «каркас», на котором строится многое другое: литературные ассоциации, скрытые и не очень скрытые цитаты, пародийные ходы и даже «актуальность». Усатый франт, который есть снов граза и сладость, может интерпретироваться как реализация сладких снов целой страны, окончившихся на инфернальном берегу.
Ночные приключения умершей девственницы имеют точную параллель в сне Татьяны (Евгений Онегин, гл. 5): сначала Татьяна идёт по снеговой поляне, подходит к потоку-пределу, через который её переносит медведь, поднявшийся вдруг из сугроба-берлоги; затем она входит в лес, оказывается в шалаше и видит того, кто мил и страшен ей.
Настасья, которая перед тем, как совершенно исчезнуть на пустынном берегу, обещает не отпускать своего седенького бухгалтера без чая, в качестве своего прототипа имеет разливающую чай Дуню из Станционного смотрителя. И хотя она называет своего бухгалтера «отцом», всё же остаётся не вполне понятным, дочь ли она его, или сбежавшая от него жена. Упоминание в прологе «седеньких мушей» склоняет к это му последнему предположению. И тем не менее, сохраняется неоднозначность, которая характеризует все бахтеревские тексты.
Заключительная сценка со стареньким отцом, который в окно зовёт бесчувственную дочь, это уже совсем пародийное переигрывание Станционного смотрителя, выявляющее внутреннюю иронию пушкинской повести под «маской грусти»:
А старенький отец
Чем может ей помочь?
С кушетки встав
Он опустевший дом обходит
В окно зовёт бесчувственную дочь
От этого устав
Но утешенья не имея в этом
На улицу невзрачную выходит
Потом соседа повстречав
Рассказ чувствительный ведёт
Про дочь бесчувственную
Этим летом
Его прибившую притом
И дальше в темноту бредёт
Очевидна также связь Ночных приключений с Русалкой: дочь мельника бросается в реку в отчаянии от того, что «князь» от неё убежал. Точно также повисает в пустоте убегающая от «франта» Настасья. Все эти три шедевра соединяются темой «непослушной дочери», которая радикально переворачивается: «строгий отец» классической схемы заменяется страдающим отцом. Сам по себе отход от этого острого угла, каким является «отец», и переход к колеблющейся стихии, каковой является «дочь», создаёт эффект вполне обэриутский. Если кто-то сохраняется у Бахтерева после этой систематической десакрализации старой литературы, то это Пушкин, но только в одном и очень специфическом аспекте, в котором «реальность» возвращается к своим компонентам-песчинкам, не имеющим между собой никакой внутренней связи. И тем не менее, удивительная согласованность всех уровней, несмотря на внешний разлад, по которым проходит необыкновенно точно и быстро эта сказка (и поэтому она –
