Сведения и вправду были весьма важными, а на фоне до того имевшейся у меня картины ситуации у латышей и вовсе неожиданные[104]. Мне передали текст речи, которой Карл Уллманн собирался послезавтра, в 2.30 пополудни, провозгласить в латышском театре республику Латвия.
Оба этих человека потребовали, чтобы я это предотвратил и приказал сегодня же ночью арестовать лидеров этого движения, а также большинство прибывших его сторонников. Мне тут же назвали места, где разместились самые видные латышские лидеры: «Отель де Ром», «Белльвю» и т. д. Я поблагодарил и сказал, что использую полученные мною сведения в немецких интересах. Они усмотрели в моем ответе отказ от их рекомендации и начали настойчиво меня уговаривать. Но я стоял на своем и заявил, что не могу дискутировать с ними о том, что является моими служебными обязанностями. Они стали горячиться, упрашивать. Я же громко отвечал, так что нас могли услышать и внизу на бульваре. Тогда они вдруг смирились и удовольствовались вместо политических гарантий 150 восточными рублями[105]. На этом они и удалились. Это были не немцы.
В понедельник, пока я вел переговоры с эстонцами, полученные сведения подтвердились. Я известил об этом губернаторство и солдатский совет и дал указание не мешать этой акции. Так 19 ноября[106] в указанный час и произошло провозглашение Латвийской республики, или Latwija, как ее окрестили латыши, а уже около четырех часов[107] ко мне явился Карл Уллманн, а ныне премьер-министр Карлис Ульманис[108], вместе с председателем народного совета[109], чтобы торжественно оповестить меня о состоявшемся акте. Я был вовсе не удивлен их визиту и принял это известие с такой ремаркой: «Надеюсь, что этот шаг пойдет на благо жителям Латвии».
Это был первый раз, когда я видел Уллманна[110]. По крови своей и по образованию он был немцем. Именно немецкое образование дало ему то, что он и знать не хотел о своем немецком происхождении. Хотя сомневаться в нем не приходилось. По его словам, несколько семестров он изучал агрономию в Лейпциге. Затем отправился в Америку и там несколько лет был приват-доцентом. После возвращения унаследовал крупное крестьянское хозяйство в южной Лифляндии, которым сам и управлял, и очень неплохо. Помимо латышского он говорил на русском, английском и немецком, однако же в остальном был человеком довольно простым, а внешний вид его оставался вполне крестьянским. Как мне рассказывали балтийские немцы, семья его в давние времена перебралась из северного Ганновера, однако, живя среди чисто латышского крестьянского населения, постепенно утратила свою национальную самоидентификацию. По моему ощущению, он был единственным членом тогдашнего правительства, который мог бы быть интересным с деловой точки зрения, то есть тем, кого принято называть приличным человеком. Я часто сожалел, что этого человека не удалось привлечь на сторону Германии. Хотя его германофобия была сильна и очень часто выражалась весьма отталкивающим образом, в остальном подлости или лжи от него не исходило
