, он как раз был типичным настоящим немецким профсоюзным деятелем. В мирное время он был чиновником в местном отделении профсоюза, и потому я его немного знал. Мы тут же, без разговоров, почувствовали, что можем друг на друга положиться, и были в данном случае полностью заодно. Насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах (а мы тут же оказались в центре всеобщего внимания), он мне изложил положение дел. Речь как раз шла о командной власти и об обязанности отдавать воинское приветствие, причем присутствовали и такие, кто хотели вовсе лишить офицеров и унтер-офицеров их командных полномочий. «Парни совсем с ума сошли, и вскоре я уже не выдержу, ведь уже три дня беспрерывно говорю. Ты тут же должен взять слово и прямо и ясно сказать им правду», – сказал мне Пикард. «Хорошо, – сказал я, – только добейтесь тишины, чтобы я мог говорить». И когда я обозначил свое намерение говорить, тишина установилась тут же. О настроениях людей я знал только то, что мне только что сказал Пикард. Поэтому я должен был поначалу попытаться выяснить, чем могу привлечь на свою сторону людей. И если я из-за этого сразу же зашел бы слишком далеко, то никогда не смог бы повлиять на них, это было мне совершенно ясно. Однако необходимо было и снискать их симпатию, продемонстрировав превосходство, которое они могли бы уважать. А в таких случаях наилучшей манерой всегда являются прямота и естественность. Поэтому я рассказал примерно сотне этих доверенных лиц, собравшихся там, что я только что прибыл; признался, что с местной обстановкой и с тем, о чем здесь беседовали, не знаком, как и в том, что, собственно, не знаю, с кем я здесь должен иметь дело. Чтобы выяснить это, я просил тех из них, кто является членами профсоюза, поднять руки. В ответ поднялись 18 или 20 рук. Некоторые же из них и вовсе не знали, что такое профсоюз, и спрашивали у своих соседей, о чем идет речь, и только потом, помедлив, поднимали руку. Когда это было проделано, я попросил поднять руку тех, кто когда-либо принадлежал к социал-демократической партии, неважно – какой. Таковых было ровно восемь. Им я сказал несколько слов в дружеском тоне и просил их здесь проявить ту сознательность, которой они научились в своих организациях, и сдерживать своих товарищей. Теперь значение имеет не внесение радикальных новшеств в командные структуры, а порядок, чтобы хорошо и гладко прошла отправка домой, ведь война подошла к концу, мы побеждены и теперь тем более обязаны поддерживать неукоснительный порядок. Вы соблюдали субординацию в течение долгих четырех лет, сказал я им, вы вынуждены были смотреть смерти в глаза и делали это ради прежней Германии. Теперь же осталось еще четыре недели, чтобы в порядке и с честью вернуться домой, к своим семьям, сделав это уже для новой Германии, которая теперь будет страной бедной и побежденной, но зато она стала вашей страной. Я предложил им сегодня принимать решения не о лишении полномочий командования, а напротив, достичь соглашения относительно формирования матросского совета. Для этого на следующий день следовало провести большое собрание, где этот совет был бы избран, там же можно было бы обсудить и вопрос о командной власти, и другие вопросы. Хотя мои предложения существенно уступали размаху пожеланий этих людей, сколько-нибудь согласованных возражений не последовало. Я полагал, что теперь потребуется еще некоторое время на обсуждение, а затем решение будет принято. Однако же я в этом жестоко ошибся. Один оратор сменял другого, и каждый из них нес все что угодно. В каких-то из этих речей смысл все же был, но он был скрыт бурным потоком фраз и поговорок, жалоб и обвинений, а потому бывало так, что один и тот же оратор говорил о необходимости железной дисциплины, однако затем тут же говорил об офицерах, что их надо бы к стенке поставить. Воздействие же на слушателей было при этом одинаковым; если только то, что говорилось, было соответствующей формы и зажигательности, следом раздавались громовые аплодисменты, а также призывы к дисциплине, а потом тут же натравливали на офицеров. Эти речи продолжались с 5 до 10 часов, небольшую часть я пропустил, но большинство из них прослушал. Я еще пару раз просил слова, когда мне казалось, что настроение присутствующих становится угрожающим. В остальном же я тихо сидел на пивной бочке и наблюдал происходящее, предаваясь размышлениям о сущности массы. Вот это была уже революция. Вот эти путаные, страстные, иногда злобные, но по большей части безвредные, порой рассудительные, однако в основном в корне бестолковые и беспрерывные речи теперь вывели из берегов весь немецкий мир. В этом в общем-то детском лепетании раздавались сокрушительные суровые слова мировой истории. Несколько в стороне, в углу помещения, сидела группа из четырех-пяти матросов, которые бросали угрюмые взгляды на происходящее, а иногда злобно косились и на меня. Мне казалось, что лидером этой группировки был один долговязый бледный матрос с неряшливо повязанным галстуком. Я не считал их опасными, ведь сидели они спокойно.
