Вероятно, безумие ее было чем-то вызвано, об этом мне тоже рассказывали, чем-то, что она пережила в детстве. Ее братика еще младенцем убили во время погрома в Одессе, размозжив ему голову о стенку. Ей было семь лет, и она вроде бы это видела. Почему сама она выжила, сегодня уже никто не знает, вероятно, благодаря мелькнувшей у кого-то из погромщиков мысли, что важна не смерть, а власть над душой человеческой. Не помню, кто мне эту историю рассказал, и не знаю, насколько она достоверна, ибо просто не могу себе ничего такого даже представить, но если эта история правда, то рассказать мне ее мог, пожалуй, только отец, однако еще сложнее мне представить, как он мне такое рассказывает, вот я потом так и не отважилась у него узнать, подвергнуть его муке повторения. В душе моей эта история, как маятник, пробудила некие сомнения-колебания, настолько невнятные, словно они вызваны взаимодействием воспаленного воображения и смутных, едва различимых воспоминаний. А чем еще, как не этим, можно доказать историческую достоверность подобных событий?
Но в то время, когда мне еще не было семи и я ведать не ведала про Ребекку и Риву, а знала только мою бабушку Риту, Маргариту, я не помещала ее имя под темные своды прошлого, а только в мой собственный крохотный мирок. Для меня она была Ритой, Маргаритой, Маргариткой, веселеньким цветком, какие растут повсюду.
Когда моя прабабушка Анна и моя двоюродная бабушка Лёля в плотной толпе шли по Большой Житомирской, наша домработница Наташа какое-то время их провожала. Она шла и плакала, Анна корила Наташу за эти слезы, успокойся, с немцами у нас всегда были хорошие отношения. Когда Наташа после войны разыскала мою бабушку Розу, дочь Анны, она пересказала ей эти последние растерянные слова.
Я спросила маму, почему ее бабушка Анна осталась в Киеве. Она не хотела покидать могилу своего мужа Озиеля, уверенно объяснила мама, и потом, уже менее уверенно, добавила: Анна думала, что нет никакой необходимости бежать или что она уже слишком стара для такого бегства, продолжила мама, и, вообще-то, она сама не знает почему.
Анну убили в Бабьем Яру, хотя мои родители никогда не говорили этого слова: убили. Они говорили: Анна лежит в Бабьем Яру, как будто благодаря этому «лежит» душа Анны и души моих родителей способны обрести покой, да и вопрос о причине и причинителях сам собой снимался. Им неловко было спрашивать, ведь они ни на кого не хотели держать зла, никого не умели ненавидеть. Для них все происшедшее обретало черты мифические, нам, простым смертным, оно было уже неподвластно, как некая бесспорная данность, не подлежащая спросу и проверке.
