«La-la-la Human Step» – так назывался танцевальный перформанс, на котором я познакомилась с еще одним Гансом. Потом мы пошли танцевать. Ганс был диджеем из Германии, он рассказывал мне о Дионисе, его культе и его женщинах, о самозабвении в ритме, об экстазе и трансе, о колыхании масс в нашем глобализованном мире, сотни людей танцевали вместе с нами, и когда-то мы заговорили о наших дедушках, которые побывали в плену, его немецкий – в Сибири, мой, русский, в Австрии, мы рейвили, или, если угодно, we were raving for peace, мы танцевали за мир, всю ночь, о мире во всем мире, о Дионисе и в память Отто фон Габсбурга. На следующий день я покидала Вену и в последний раз ехала мимо выставленных ограждений, жандармов, пролеток с кучерами, кавалеристов и военных, старичков и старушек, которых на улицах тоже было полно, все в пестрых нарядах, шляпки и шляпы в тон, они словно явились из очередной инсценировки о Сисси, подданные собственного прошлого, но похороны Отто фон Габсбурга я пропустила, как и объявленный прессой конец Европы.
Я порождена скрещением двух улиц с немецкими названиями, Энгельса и Карла Либкнехта. На двух этих улицах появились на свет мои родители, отец на улице Энгельса, а мать на углу улицы Либкнехта и Институтской, и моя школа потом тоже оказалась на этом перекрестке. Так что виной всему – виной в смысле причиной, ведь на все должна быть причина – следует считать этот немецкий перекресток, звуки его названий запали в меня, когда я ходила в школу. Энгельса мы знали, он написал «Происхождение семьи» и дружил с Марксом, и звали его просто Энгельс, у классиков были короткие звучные имена, и смотрелись классики только в профиль, все вместе, на нас они не глядели, только в будущее, Карл Маркс – как два выстрела или как приказ «шагом, Маркс!». Кроме того, он подарил свое имя нашей кондитерской фабрике, знаменитой своими тортами. Карл Либкнехт, напротив, с его корявым каркающим именем, профиля удостоен не был, Карл, мой либер кнехт, милый мой батрак, словно на костылях-ходулях, никто его не знал, и уже поэтому он был мне куда милее, быть может, потому, что я смутно предчувствовала его ужасную гибель на канале.
Улицу Карла Либкнехта пересекала маленькая улочка Розы Люксембург, покуда, перерезав, ее не приканчивала улица Чекистов, топография, непреходящая, как стихотворение. «Ночь, улица, фонарь, аптека, / Бессмысленный и тусклый свет / Живи еще хоть четверть века – / Всё будет так. Исхода нет. // Умрёшь – начнёшь опять сначала / И повторится всё, как встарь: / Ночь, ледяная рябь канала, /Аптека, улица, фонарь». Для меня до сих пор загадка, почему мы никогда не спрашивали, кто такой этот милый батрак Карл Либкнехт, и почему мы тогда не понимали, что все бессчетные сказочные принцы с их замками и на белых конях проникли в наше детство именно из немецких сказок.
