Кажется Эстер | страница 102
Герр оффицээр, с неповторимым гортанным гибридом «г» и «х» начала бабушка, убежденная, что говорит по-немецки, будьте ласковы, зайн зи так файны, дерклэрен зи цу мир, таки что мне делать? Их хоб ди плакатн гецен, мит инстукцияс фар йидн, плакаты для евреев, абер их канн ништ лойфн азой шнель, ноги слабые.
Ее застрелили на месте, между делом, даже не прерывая разговора, толком даже не обернувшись, как отмахиваются от мухи. Хотя нет, нет! Быть может, она спросила, герр оффицээр, будьте так добры, как пройти к Бабьему Яру? Это и вправду могло быть неприятно. Кому охота отвечать на глупые вопросы.
Как всеведущий бог, я наблюдаю за этой сценой из окна дома напротив. Наверно, так пишут романы. Или сказки. Высоко сижу, далеко гляжу. Иногда, собравшись с духом, подхожу ближе и встаю у офицера за спиной, подслушать разговор. Но почему вы стоите ко мне спиной? Сколько я вас ни обхожу, вижу только спину. Как ни стараюсь разглядеть ваши лица, лицо бабушки и того офицера, как ни тянусь, сколько ни напрягаю все мускулы моей памяти, моего воображения, моей интуиции – ничего не получается. Я не вижу их лиц, не понимаю, а учебники истории молчат.
Откуда тогда я знаю эту историю в таких подробностях? Где, у кого ее подслушала? Кто нашептывает нам истории, которым нет свидетелей, кто и зачем? И так ли важно, что эта старушка – бабушка моего отца? А что, если это была вовсе не его любимая бабушка?
Но у этой истории нашлись свидетели. В 1948-м семья моего отца возвратилась в Киев, семь лет спустя после почти что дачного переезда в эвакуацию, после мытарств в Ростове, Ашхабаде и нескольких лет в Барнауле на Алтае. Дом на улице Энгельса был разрушен, как и весь квартал. От дома осталась одна коробка, по сути, скелет. На балконе пятого этажа стояла кровать, но туда было не добраться. Все нутро дома, включая лестницы, лежало в руинах. На фото немецкой аэросъемки в ноябре 1941 года можно разглядеть эту кровать, на которой мой девятилетний отец еще успел позагорать в первое военное лето.
Когда Кажется Эстер вершила свой одинокий переход наперекор времени, у нашей истории было полным-полно незримых свидетелей: прохожие, продавщицы в булочной, той, что три ступеньки вниз, соседи за занавесками этой густонаселенной улицы, а еще нигде не упоминаемая безликая масса толпа-ми бредущих беженцев. Они – последние очевидцы, последние, кто мог рассказать. Куда они все переехали?
Мой дед Семен долго разыскивал кого-нибудь, кто хоть что-то знал о бабушке. Пока не нашелся дворник уже несуществующего дома, который все ему и поведал. Сдается мне, в тот день, 29 сентября 1941 года, кто-то все-таки стоял у окна. Кажется.
