— Ну вот и хорошо, и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо, — бормочет Пушкин.
Даль сидит у изголовья, Пушкин держит его за руку.
Свеча оплывает. Мерцают на полках книжные корешки. В камине редкие угольки краснеют под серым, мягким пеплом.
Январь — светает поздно.
Последнее утро началось тихим гулом толпы: сотни незнакомых друзей заполняют подъезд, сени; черпая набережная шевелится, несмолкаемо и ровно гудит.
Пушкин часто спрашивает, кто там пришел к нему.
— Много добрых людей принимают в тебе участие. — отвечает Даль, — зала и передняя полны с утра и до ночи.
Часы на камине бьют два. Впереди у Пушкина — три четверти часа.
Пульс почти исчез.
Пушкин вдруг просит моченой морошки.
— Позовите жену, пусть она покормит.
Наталья Николаевна, стоя на коленях у дивана, подносит ему в ложечке ягоды — одну, другую.
Пушкин гладит ее ласково по голове:
— Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо.
Наталья Николаевна выбегает из кабинета:
— Он будет жив! Вот увидите, он будет жив!
Пушкин ищет руку Даля, сжимает неожиданно сильно:
— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше!
Приоткрывает глаза. Веки его тяжелы.
— Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась.
Всматривается Далю в лицо:
— Кто это? Ты?
— Я, друг мой.
— Что это, я не мог тебя узнать?
И снова сжимает руку Далю.
— Пойдем!
Какое счастье, страшное, горькое, — и все-таки счастье — быть с Пушкиным в последних его грезах.
— Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!
Руки у Пушкина холодны и белы как снег.
Просит:
— Подними меня.
Даль берет его под мышки, приподнимает повыше.
Пушкин, будто проснувшись, широко раскрывает глаза, произносит ясно, четко:
— Кончена жизнь.
От неожиданности Даль переспрашивает:
— Что кончено…
— Жизнь кончена…
…На память о Пушкине достался Далю простреленный черный сюртук с небольшой дырочкой против правого паха. Тот самый — выползина. Еще достался перстень с зеленым камнем-изумрудом. Даль говорит: «Как погляжу на него, пробежит во мне искра, — хочется писать…»
