Известно мужество Пушкина, выслушавшего смертный приговор, но вот один из докторов, через многие годы изучавший историю последней болезни поэта, говорит о Дале, что он явил себя более мудрым врачом-психологом, чем все столичные знаменитости: «У постели Пушкина оказался врач, который понимал, что больного прежде всего надо утешить, подбодрить, внушить ему трогательный принцип: spiro, spero[5]». (Как хорошо у Даля: «психолог» — «душеслов»…)
«Пушкин заметил, что я стал добрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Даль садится возле дивана — теперь он не уйдет отсюда до конца.
Он сам пришел и оказался вдруг очень нужен. Пушкин сразу говорит Далю «ты», и Даль отвечает ему таким же «ты» — легко и просто, словно не было прежде никакого «вы».
«В первый раз сказал он мне «ты», — я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира. — «Плохо, брат!»… Брат Даль…
Словно повернулось что-то, словно свет какой-то от этого «ты», от этого братания. Вчера Далю сообщить забыли, не послали за ним, а тут вдруг как прорвалось!.. Александр Иванович Тургенев, очень близкий Пушкину человек (он повезет прах поэта в Святые горы), тут же из соседней комнаты пишет: «Друг его и доктор Даль облегчал последние минуты его»; Софья Карамзина называет Даля «ангелом — хранителем»; Жуковский набрасывает список ближайших, кому можно доверить описание смерти поэта: десять имен и среди них — Даль… Друг Даль…
Врачи появляются, исчезают. Арендт, придворный медик, приказывает ставить пиявки, прописывает снадобья; опять торопится во дворец. Даль остается — припускает пиявок, поит Пушкина лекарствами. Спасский, семейный врач Пушкиных, спокойно покидает раненого на попечение доктора Даля…
Друзья входят в кабинет, тихо приближаются к дивану, неслышно выходят, отдыхают в соседней комнате; Даль сидит у изголовья. Последнюю ночь Пушкин проводит вдвоем с Далем. Держит Даля за руку; Даль поит его из ложечки холодной водой, подает ему миску со льдом — Пушкин жадно хватает кусочки льда, быстро трет себе виски, приговаривает: «Вот и хорошо! Вот и прекрасно!» Снова ловит мокрыми пальцами Далеву руку, сжимает ее несильно. У него жар, пульс напряженный — сто двадцать ударов в минуту.
Пушкин долго смотрит на Даля.
— Какая тоска, — произносит тихо. — Сердце изнывает!
Даль меняет ему припарки; он уже ни на что не надеется, в военных госпиталях он видел ежедневно тысячи раненых. Он поправляет подушки, поворачивает Пушкина, укладывает поудобнее — Пушкин очень легок.
