к морской
заведенции! Не дотянешь — бьют; перетянешь — бьют… Что это за каторга!» Наконец, устроился черт Сидор Поликарпович куда-то в канцелярию, по письменной части — чинит перья, ножички подтачивает, «то рога выставит, то ногой лягнет, то когти покажет, то язык высунет», то на форменном листе донос напишет — «места же своего покинуть не думает, а впился и въелся так, что его теперь уже не берет ни отвар, ни присыпка»…
Сказка про черта как раз и кончается прибауткой про догадливых да смекалистых, гораздых да охочих. Кто охоч, да не горазд, с тем, обещает автор, еще потолкую глаз на глаз, «а кто горазд, да не охоч, тот прикуси язык да отойди прочь!».
И догадливые нашлись, и смекалистые, и гораздые, и охочие, и язык не желают прикусывать, и прочь отходить.
Читатели еще покупают в книжных лавках «Первый пяток» Далевых сказок, еще гадают, кто такой этот Казак Луганский, а за автором уже послана закрытая жандармская карета. Раннее утро; сочинителя сказок находят в госпитале, только что начался врачебный обход. Офицер в светло-синем мундире подходит к нему: «По высочайшему повелению вы арестованы…» Больные в этот день останутся вовсе без лекарств и перевязок. За проступки Казака Луганского отвечать доктору Далю.
Приятели Владимира Ивановича, читавшие сказки в рукописи, удивлялись — как это цензура допустила их печатание! Но вот маху дала, допустила, пошли гулять по рукам ладные книжки в серой бумажной обложке.
…Даль сидит один в отведенной ему комнате. Сколько времени прошло с тех пор, как его неожиданно привезли сюда? Час? Два? Может быть, скоро ему придется считать иначе: год, два… Бухает пушка. Пушечным выстрелом на стене Петропавловской крепости отмечают полдень. Про крепость думать не хочется. Даль думает о книжной лавке, где полки до потолка, а на них сомкнутым строем, плечо к плечу, темные с золотым тиснением корешки. Приходят люди, берут с прилавка его «Пяток», уносят с собой. Лекаря Даля, возможно, собираются запереть в крепости, а Казак Луганский отправился своей дорогой по белу свету. (Даль не знает, что книгу приказано изъять и уничтожить, что жандармы выносят охапками из книжных лавок нераспроданные еще экземпляры сказок.) Даль вспоминает рисунки-заставки «Первого пятка», виньетки, очертания шрифта. Великое дело — первая книга! Она — как живая вода: касаешься пальцами шероховатых страниц, вдыхаешь запах типографской краски — и самые смелые замыслы тревожат воображение. Даль подходит к двери, белой, но давно не крашенной, сплошь в пятнах, должно быть, следы ладоней тех, кто — пусть без надежды, но, повинуясь чувству, — пытался ее открыть. Вот и он бесшумно, но сильно нажимает рукою на дверь. Заперта…
